Виктор Баныкин - Ранняя осень

Всю обратную дорогу до города мы молчали. А когда подкатили к гостинице, где я остановился, Серафим Максимович как бы между прочим сказал:

— Если б не Лукич… не видать бы нам с вами чуда этого… песни былинно-русской.

— Как так? — удивился я.

— А так… от разорителей немцев спас старик древнюю часовню. Спалить ее хотели фашисты при отступлении, да он не допустил. Потому-то без руки и остался.

Горячо сияет полноводная Волга. Влажно голубеет асфальт. Дома тоже умыты прошумевшим поутру веселым дождичком. Не всегда у нас в мае бывают эдакие благодатные деньки.

По шумной оживленной улице в солнечных зайчиках идут две девушки. На них белые воздушные платьица. И у каждой в руке по букету сирени — тоже белой. Эти букеты, слепящие глаза первозданной белизной, девушки прижимают к груди — так они огромны.

— Восхитительная сирень! — вздыхая, говорит идущая навстречу девушкам старая женщина в черном костюме — возможно, учительница-пенсионерка.

Девушки смущенно алеют, пряча горящие лица в приятно холодящие кожу упругие грозди.

Обгоняет подруг долговязый верзила парень. Оглядываясь через плечо, прищелкивает языком:

— Ну, ну! Классные букетики!

И девушки снова смущаются.

Не было встречного, который бы не ахнул при виде сирени — и в самом деле изумительной.

Я шел за девушками и дивился: все встречные восхищались сиренью, но никто не заметил, как трогательно милы сами девушки.

Наверно, не часто встретишь человека, который не остановился хотя бы на миг, заслышав из недосягаемой лесной дали печальное и нежное «ку-ку».

Меня почему-то всегда волнует непостижимо таинственный голос нелюдимой кукушки. В этих как бы несложных звуках слышится и безысходная тоска, и неистраченная нежность, и страстный призыв одинокой души к другой — такой же мятущейся и одинокой.

И, пожалуй, не всякий может похвастаться встречей — хотя бы раз в жизни — с кукушкой. Мне, к слову, уж за пятьдесят, а впервые лесную затворницу увидел вблизи лишь этой вот весной.

Как-то в середине мая, около полудня, отправился я в близлежащий лесок.

К этому гостеприимному леску за дачным поселком строителей я был особенно неравнодушен. Он весь пестрел светлыми полянками, сквозящими рощицами, каждоминутно напоминая мне родное Поволжье. Березовые колки перемежались тут с зарослями осинника и сосняка.

Озорная, беззаботная тропа, легкомысленно вилявшая из стороны в сторону, вывела меня на знакомую солнечную прогалину.

Чуть ли не вплотную подошел я к худосочному дубку-подростку с надломленной вершинкой, так неосмотрительно облюбовавшему себе беспокойное местечко возле торной тропы, когда вдруг из-под его нижней ветки вынырнула крупная — побольше голубя — серая птица. Не спеша взмахивая крыльями — тоже серыми, как бы слегка успевшими уже выгореть на пристальном майском солнце, птица пропарила к ближайшей сосне, стоящей одиноко на припеке, метрах в тридцати — сорока от дубка.

«Что за незнакомка? — подумал я, не двигаясь с места. — Вся невзрачно серая, а на хвосте — это я приметил — белые крапины».

Попытался разглядеть птицу, опустившуюся на приземистую сосну, но отсюда ее не было видно.

И тут снова случилось непредвиденное. Над тихой прогалиной пронеслось призывное, страстное «ку-ку».

Раз пять прокуковала кукушка, поразив меня своим сочным, мелодичным голосом. Тотчас в ответ из дальнего ельничка послышалась верестяще картавая трель: «Кли-кли-кли».

Сорвавшись с ветки, самец устремился к чащобе за прогалиной, мерно махая серыми, как бы слегка выгоревшими крыльями.

Я же свернул с торной тропы и пошел в другую сторону, Мне не хотелось мешать свиданию.

Между липок, пока еще голых, высился гладкий шест с потемневшим от дождей скворечником. В раз-вилке сухой ветки, прикрепленной к домику, вижу моргающего крыльями скворушку-свистуна.

«Прилетели! — говорю себе. — Не забыли родной кров!»

Весна в том году была хмурой и капризной. Поселившаяся в скворечнике пара озабоченно бродила по саду, да разные там букашки и червяки попадались редко — еще не оттаяла земля, ночами же ее прихватывали заморозки.

И жена стала подкармливать пернатую братию. На деревянный лоток у кухоньки то насыплет пшена, то подсолнечных семян, то хлебных крошек.

Скворцы первыми заметили кормушку. Вначале прилетел самец. Посидел, посидел на кусте шиповника, настороженно оглядываясь по сторонам. А чуть погодя решительно опустился на край подноса. Схватив самый большой мякиш, тотчас взвился к скворечнику.

Вскоре кормушку начали навещать трясогузки, синицы, зяблики. Прилетали и скворцы с соседних дачных участков.

В мае чаще появлялось солнце, теплые деньки чередовались с пасмурными, дождливыми, и веселее запел зяблик, резвее забегали по зазеленевшим тропинкам легкие, свиристящие трясогузки. Теперь эти лакомки смело заходили на кухню, вспархивали на чайное блюдце, стоящее на полу у подтопка, и не спеша, церемонно щипали творог. Стремительные же синицы не осторожничали — молниеносно впорхнув в дверь кухни, проворно хватали с блюдца кусочки творога или сыра и так же молниеносно, фыркая крылышками, уносились куда-то, ныряя между яблоневыми ветками.

В третьей декаде мая у наших скворцов появилось потомство. Когда мать или отец подлетали к шесту с полным клювом корма, в домике поднимался отчаянный писк. Через неделю же из летка скворечника стали высовываться серовато-коричневые головки прожорливых детенышей. Однажды после завтрака, когда я уже работал, в раскрытое окно заглянула жена, с тревогой в голосе сказав:

— Иди скорее сюда!

Выйдя на крыльцо, я услышал сильные, частые удары. Казалось, где-то рядом рассыпалась барабанная дробь.

Махая рукой, жена звала меня к липам. Зайдя за дом, я увидел такую картину: над шестом метались в тревоге скворцы, а на скворечнике, у самого летка, примостился большой серый дятел. Он долбил доску, стремясь расширить леток. Долбил что есть силы — вниз летели, точно вязальные спицы, щепочки.

— Посмотри, что он делает, душегубец! — сказала жена.

Схватив из-под ног ссохшийся комок земли, я запустил его в сторону скворечника. И закричал, хлопая в ладоши:

— Кыш, кыш, разбойник!

Дятел улетел. Взволнованные, взъерошенные скворцы один за другим скрылись в домике. Надо ж было проведать беспомощных детей, которым грозила такая опасность!

В этот день дятел прилетал еще два раза. Появлялся он — нарядный щеголь в малиновых рейтузах, проявляя поразительное упрямство, и в следующие дни. Не в меньшей мере, чем родители, охваченные тревогой за скворчат, были все время начеку и мы. И едва от лип доносились первые дробные удары, бежали в сад и прогоняли нахала.