Виктор Баныкин - Ранняя осень

А часа через два или три, когда начинали уставать глаза, делал перерыв. Расхаживал по зеленой полянке в солнечных трепещущих бликах, собирая душистую землянику — маленькие рябенькие ягодки, похожие на круглые, словно бы обкатанные, угольки.

Слаще и душистее нашей лесной земляники я еще не встречал на белом свете ягод.

Мимо меня то и дело проходили люди. Одни уже возвращались домой с полными корзинами, другие все еще продолжали собирать землянику.

Как-то облюбовал я крошечную, но такую уютную полянку. Здесь-то и проводил целые дни.

И полянка эта оказалась поразительно счастливой. Ко мне все время кто-нибудь да наведывался. То голенастая девчурка с голопузым сопливым братиком, то молчаливая, сосредоточенная бабка с огромной корзинищей, согнувшаяся в три погибели, то веселые говорливые мальчишки. У пострелов на троих одна обливная крынка, и они не столько ищут ягодки, сколько рассуждают о постройке межпланетной ракеты, на которой можно было бы слетать на Венеру и вернуться обратно домой.

И так весь день вокруг моей полянки снуют люди. И часто я слышу вздохи и ахи:

— Ну и ягоды здесь, бабыньки! Урево!

Пройдет еще часа два, и снова я откладываю в сторону книгу. Встану, подумаю: «Уж теперь, наверно, ни одной землянички не найти».

Но лишь отойду на несколько шагов в сторону, и вот они — уже светятся алыми искорками спелые ягодки. А ведь всего каких-нибудь полчаса назад здесь гнула спину сухопарая глазастая молодка.

Набираю полную горсть огнистых ягод. Улыбаюсь: на диво счастливую полянку отыскал я в старом бору!

Весь май был холодным, взбалмошным. Таким же пришел на землю и батюшка июнь — начальный месяц лета.

Что ни день, то дожди да злые, порывистые ветры. Из гнилого угла вставали — одно за другим — смоляные облака, клубящиеся белой пеной. И часто случалось, за весь длиннущий день и синего глазка на небе не узришь. Это в июне-то, когда вечерняя заря с утренней целуются!

Ну, а если налетал коршуном ветер, то гулял, шалопутный, по нескольку суток кряду, мотая из стороны в сторону непокорные ели, высоченные березы, за которые, порой, становилось даже страшновато: вот-вот, мнилось, рухнет сию минуту стройная, гибкая красавица.

Стоял как-то в светелке у окна. Ветер рвал и рвал во все стороны сочную, клокочущую листву, и на миг мне показалось, что нахожусь я в штормовом, ревущем океане и пол, точно палуба судна, уходит у меня из-под ног.

Скворцов в эту суровую, неулыбчивую весну прилетело мало, да и тем кормиться было нечем: всякие там букашки и жучки редко показывались на свет божий, черви тоже не выползали на поверхность не отогретой солнцем земли. (Почти весь май ночи выдавались прохладные, иной же раз под утро трава покрывалась зернистым инеем.)

И нам, ранним дачникам, любителям природы, пришлось срочно мастерить птицам столовую.

Прилетали покормиться не только свои скворцы, но и с соседних участков. Целыми днями увивались у кормушки зяблики, трясогузки, поползли. Наведывался, вызывающе «к-экая», и пестрый дятел. Нахватав полный клюв хлебных мякишей, форсистый красавец устремлялся в сторону близкой от нас опушки.

Но вот покинули скворешни со своими прожорливыми птенцами скворушки, появилось потомство у синиц и трясогузок, зацвела единственная ветка на сожженной зимними морозами сирени, на яблонях распустились бутоны, а доброго летнего тепла все не было и не было.

Всего-то денька три, не больше, покрасовались совестливые яблони в своем подвенечном наряде. Вновь налетевший северяк не пощадил и яблони, безжалостно обрывая с них нежнейшие лепестки и даже целые ветки.

Поднял раз из-под ног веточку с двумя бутонами. Один из них еще не совсем распустил свои безгрешные, мелко дрожащие лепестки, как бы вопрошающие: «За что нам такая казнь? В чем мы провинились?»

Кукушка в эту весну куковала редко, неохотно. Зато надсадно орали вороны. Никогда раньше не слышал я такого оголтело-пронзительного, дружного карканья с утра и до ночи.

Однажды под вечер, застигнутая ливнем, попросилась к нам переночевать знакомая старушка Аксинья Тихоновна из соседней — не существующей с осени — деревеньки. В Холмах теперь жила лишь эта упрямая бабка, наотрез отказавшаяся переезжать на новое место. Про таких костлявых да худущих в русском народе обычно говаривали: «И в чем душа только держится?»

Пожаловался за чаем Аксинье Тихоновне на плохую погоду и обнаглевших ворон с их надсадным карканьем.

Степенно опустив на стол глубокое блюдце, бабка в раздумье произнесла:

— Почитай, два десятка селений порушили… И старого, и малого в птичий совхоз переселили. Одни с радостью, другие со слезами уезжали с насиженных прадедами родных мест. В деревнях в данную пору хоть шаром покати. Ни единственной живой души. Избы — и те на слом. Разве в каком сельце развалюха гнилушная еще горбится. Оттого и загрустили вороны: где им теперь кормиться? Где гнезда вить?

Жена спросила:

— А вам, Аксинья Тихоновна, не страшно было в эту зиму одной жить в Холмах?

Сцепив на коленях мосластые, как бы до черноты продубленные пальцы, старуха кротко сказала:

— Да ведь я не одна… со мной козочка Зойка, кот Мурзик… Да и бог, он еще не сбросил меня, грешную, со своих рук.

Помолчав, Аксинья Тихоновна вскинула на меня по-молодому еще задорные, светлые глаза, не затуманенные ненастьем жизненных невзгод:

— Ты вот, сын божий, на ве́снушку нонешнюю ропщешь: и холодна-де, и слякотна-де. И лето, мол, не в лето, а сентябрь ненастный. А я, скажу тебе по душе: за свои-то девяносто годков… и-и, чего только не видела на белом свете! И бесснежные зимы и мокреть, от которой, случалось, не было спасенья с Прасковьи-грязнихи до самого Егория! А бывало и такое: метель застигала на прополке!.. Да чего и калякать: в непостижимом для нас мире жизнь прожить не поле перейти.

Аксинья Тихоновна опорожнила еще пару чашек горячего чаю.

— Спасибочко превеликое за хлеб-соль, — поблагодарила она, кланяясь в передний угол, где мерно журчал электросчетчик. Отодвинулась от стола, спрятала под табурет ноги. — От станции плелась, жарки на бугре у выгона приметила. Ветер их терзает, а они знай себе золотом горят. Не поддаются злодею, ввысь тянутся.

Вытерла сухоньким кулачком губы, наставительно прибавила:

— А коли жарки зацвели, знайте, люди добрые: до тепла — рукой подать!

Долго не спал этой ночью. Думал все об Аксиньиных жарках.

Златоголовые жарки повстречались мне на опушке леса еще неделю назад, а ненастье все продолжалось и продолжалось. Не сразу догадался, какой смысл вложила в свои слова умудренная долгой жизнью женщина, рассказывая о весенних цветах. А она как бы в рот мне вложила: никогда не теряй надежды, всегда жди свои жарки!