Виктор Баныкин - Ранняя осень

«Почему он не улетает? — спросил я себя, недоумевая. А шмель все так же сидел перед лазом в гнездо, беспрерывно махая крыльями. — Быть может, своим сердитым жужжанием он будит нерадивых собратьев? Да нет, пожалуй. Время к обеду приближается, даже лентяи — и те давно поднялись».

Не сразу догадался, каким важным делом занят шмель-трубач. Он выполнял, видимо, обязанности вентилятора. Махая крыльями, шмель гнал в подземное жилище струи свежего воздуха. Погода стояла на редкость теплая после недавнего дождя — тоже теплого, доброго, — и в гнезде было душно и сыро.

«Ну, ты и усерден!» — подумал я весело о шмеле-трубаче и зашагал дальше.

Не раз вспоминал потом трудолюбивого шмеля, махавшего старательно крылышками, точно электрический вентилятор лопастями.

В одной деревне на Рязанщине у меня есть знакомый, дед Фома. Он помнил местного помещика, сражался с немцами в четырнадцатом и за один бой, в котором был ранен в ногу, получил «Георгия». Фома видел и первый в их местах трактор «фордзон», купленный у американцев в двадцать пятом году разбогатевшим во время нэпа Хрумкиным. А в годы Отечественной войны этот самый Фома, по причине хромоты не попавший на фронт, возглавлял Редькинский колхоз, состоящий из одних баб и подростков.

В последние годы Фома — а его всю жизнь односельчане по-другому и не звали — жил на пенсии. Пенсия, правда, была до обидного мала, но старика не забывали сыновья, жившие в городе, и он не бедствовал. Летом же Фома сторожил колхозное озеро, в котором разводили для продажи городским жителям зеркального карпа.

В это лето карпа расплодилось в озере тьма-тьмущая, и Фома, обычно каждый год приглашавший меня в гости полакомиться сладкой, наваристой ушицей, сейчас зазывал в свое Редькино с напористой настойчивостью.

И я не устоял перед просьбой добрейшего, сердобольного старика, всю жизнь делавшего ближнему одно лишь добро, и как-то в пятницу махнул на электричке до Рязани. А там пересел на автобус и так часа через полтора уже сидел у дедова шалашика, подбрасывая в костер валежины, и слушал неистребимого временем, плечистого, все еще не горбившегося Фому с огненно-алой бородищей в отсветах беспокойно-тревожного пламени.

— Все, мил-душа, до последнего времени шло как по графику, — зычно гудел Фома, стоя на коленях и очищая ножом головку лука от нежной слюдяной шелухи. — Тут уж я не хвастаю: карп пошел на загляденье — один тяжелее другого, да вот, поясню тебе, ни с того ни с сего напасть приключилась, ядрена ее маковка! Объявились на мою головушку лихие люди, кажинную ночь тягают и тягают из озера рыбу. Иной раз в спешке даже обронят, живоглоты… Последние ночи напролет не сплю. Все гляделки проглядел, а нате — не уловлю, да и только!

Фома потряс над кудлатой головой, тоже огненно-рыжей, деревянным половником.

— У-ух, если б я столкнулся с одним хотя бы басурманам нос к носу… Я бы с ним побазарил!

После наваристой ухи, слегка попахивающей дымком, всегда необычайно вкусной, если ее варишь на костре, и жареных смолисто-черных карпов я забрался в шалаш, благоухающий душистой мятой, и сразу мертвецки заснул.

Неутомимый же Фома, оказалось, снова до утра хромал по ощетинившимся камышом берегам глухого озера и снова, как и в прошлые ночи, не накрыл ни одного из увертливых браконьеров.

Едва на рассвете я вылез из шалаша, как ко мне подошел дед, сильно припадая на левую ногу. Поздравив с добрым утром, он показал тяжелого, словно бронзовый слиток, карпа.

— Глянь, поди… ни единой души за всю ночь не уследил, а рыбу сызнова кто-то обронил на тропе!

Еще не улеглось возмущение на душе у расстроенного Фомы, когда к нам подскакал на бойком Воронке председатель колхоза Кошелкин — молодой человек, года три назад окончивший Рязанский сельхозинститут.

— Ни пуху вам, ни пера, а чтоб одни рыбьи косточки! — шутливо поприветствовал нас председатель. Добродушно-открытое лицо его, казалось, было вытесано из жженого кирпича. — Ну, сказывай, дед, чем потчевать будешь?

— Списывать этого деда в утиль пора, Егорий батькович! — проворчал Фома. — Цельную неделю ктой-то надо мной шутки шуткует, а я дознаться не могу!.. Тягают и тягают, хапуги, из озера карпа. Вроде сам леший наведывается. А лешего разве простой смертный схватит за хвост? — И старик показал найденного им поутру карпа.

Подтянутый, стройный Кошелкин легко спрыгнул с вороного своего меринка, пустил его попастись на росный в низинке луг, а сам присел в тени шалаша: уж с рани начинало печь знойно июньское солнце.

Лукаво щуря желтые, что твой молодой медок, глаза, Кошелкин достал из объемистой полевой сумки две увесистых рыбины.

— В Дунькиной лощине подобрал, — пояснил председатель очумевшему вконец Фоме. — Ну, а в Дунькиной лощине, даже мальцам бесштанным известно, отродясь капли воды не бывало. Разве что в ростополь снежница день-другой поиграет, а потом скатится в овраг.

Мы все трое долго молчали. Но вот Кошелкин, все так же хитровато щурясь, сказал повесившему нос деду:

— Скипятил бы ты чай, что ли… Ни студня, ни жарехи не хочу, а чайком… чайком побалуюсь. У тебя он из брусничного листа, больно с охотой пьется.

Пока угрюмый Фома разжигал кострище, вешал на рогульку прокопченный чайник, председатель и решил наконец-то «разоблачить» неуловимых браконьеров.

— Две лисьи норы обнаружил в Дунькиной лощине. С выводками. Заботливые родители и таскают из нашего озера карпиков. Такие, мать их за ногу, пройдохи!

Фома вначале даже усомнился в справедливости слов Кошелкина. Ну, как, скажите на милость, могли плутовки лисы ловить из озера рыбу? Но председатель привел веские доказательства:

— Вернулся вчера Антошка, мой меньшой, с озера — купаться, пострел, бегал — и рассказывает взахлеб: «Папка, папка! А я чего видел!» — «Чего же, — спрашиваю, — ты, бегунок, увидел?» — «Стою, — сказывает Антошка, — в кустах у самого озера — иволгу выслеживал, а на берегу, в траве, лисища затаилась. Что, думаю, кумушке тут надо? А в это время ветер как дунет, и на воду, у самого берега, бабочка-крапивница упала. Тут, откуда не возьмись, карп. Только прицелился схватить бабочку, а его самого лиса цап-царап! И бежать!»

Каждое лето, приезжая на родину, я тотчас спешу в сосновый бор — старый, весь пронизанный золотыми солнечными стрелами. Этот бор тянется по-над Волгой чуть ли не до Подстепок — дальнего села в нашем районе.

Я помню этот бор с детских лет. Еще мальцом бегал сюда с приятелями, бегал по ягоды и грибы, бегал и просто так — поваляться на земле, прикрытой пластами пружинисто-сухой хвои, пахнущей скипидаром и земляникой.