Ильяс Есенберлин - Мангыстауский фронт

— Ничего… Наступит время — поймешь, — говорил Василий. — Подведут узел под задницу — сразу определишь, кто враг, а кто друг пролетариата.

Бестибай не спорил. Он вообще говорил мало, думая свое. И думы эти были нехитрые: не околела бы верблюдица; где взять чаю и спичек; а главное — что делать с Халелбеком? По какой дороге пускать джигита?

В тот день Василий Петровский пришел неожиданно — когда Бестибай пил утренний чай.

— Садись, тамыр! [13] Товарищ, друг. — обрадовался Бестибай гостю, наливая чай.

Но Василий не сел. Меряя шагами крошечную землянку, он и внимания не обратил на пиалу с чаем, которую протягивал ему хозяин.

— Ты не заболел? — озаботился Бестибай, — Совсем плохое лицо.

— Лучше бы заболел, — горько сказал Василий. — Ленин умер!

— Ленин?!

— Да, наш учитель и друг.

— Какое несчастье! Редкий человек. Хорошо относился и к казахам, и к русским. Настоящий мудрец. Эх, до чего жалко. Почему хорошие люди долго не живут? Я видел его портрет с красным бантом на груди. Он не такой уж старый человек…

— Болел сильно. В него стреляли отравленными пулями.

— Кто стрелял?

— Женщина, — нахмурился Петровский. — Член партии эсеров.

— Женщина стреляла? Что творится в мире! Неужели есеры [14] Безумец, сорвиголова. Игра слов. собрались вместе? Чего теперь нам ждать? Песок на Мангышлаке и Кара-Бугазе поднимется вверх и высохнут колодцы… Такое уже было в год коровы. Шесть адаевских родов стали совершать барымту [15] Феодальный обычай, заключающийся в самовольном угоне скота или в грабеже имущества за нанесенную обиду. Феодально-байская знать широко использовала этот старинный родовой институт для сведения счетов и личного обогащения. друг против друга, бросили пасти скот…

— Эх, Бестибай… Как тебе объяснить? Эсеры — не родовая партия. Партия классовая, вставшая против большевиков. Таких, как Ленин.

Бестибай хоть и не совсем понял, о чем шла речь, кивнул:

— Вот они и потушили свет народа.

— Да. Ленин — свет! Наши враги теперь думают, что, потеряв вождя, мы растеряемся… Но пролетариат ответил по-другому. Чтобы дать отпор врагу, нужна твоя помощь, Бестибай.

— Моя? С какой стороны наступает враг? Я готов. Только верблюдицу надо привести… Конечно, конь бы лучше. Но где взять?

Петровский покачал головой, не зная, сердиться на Бестибая или попытаться растолковать азы классовой борьбы.

— Трудящиеся должны сейчас помогать друг другу, чтобы укрепить государство, — начал он. — Государство — это ты, я, твой сын… Такие же рабочие, крестьяне… Пролетариат! Нас миллионы в стране…

— Откуда мне знать про это? — оправдывался Бестибай. — У меня один дом — Мангышлак. Я и подумал, что налетел враг… Аламаны-туркмены или хивинцы… Выходит, враг в Москве?

— Погоди-погоди… Скоро увидишь врагов и здесь, — чужим, металлическим голосом сказал Петровский. — На кого ты батрачил? На Туйебая? А сколько богачей на Мангышлаке? Думаешь, они легко смирятся с тем, что советская власть не дает им жиреть за счет таких бедняков, как ты?

— Но что я могу сделать? Чем помочь? Молока от верблюдицы — ты знаешь — еле хватает нам самим. Бараны пропали… Но если молоко…

— При чем тут молоко… — рассердился Петровский. — Надо, чтобы в нашем Кара-Бугазе стало больше коммунистов и комсомольцев. Так завещал Ленин!

— Ленин завещал? Хорошо. Кого же ты из меня хочешь сделать? Жомсомол? Но там джигиты, а я уже старый. В коменеза мне нельзя. Сам говорил, что им может стать грамотный человек. А для меня что палка, что буква…

— Сколько твоему сыну лет?

Бестибай внимательно посмотрел на Петровского:

— Родился в год зайца.

— Значит, тринадцать. Казахи говорят: если парню тринадцать — он уже хозяин в доме. Так?

— Да. Халелбек у меня толковый, — с гордостью сказал Бестибай.

— Вот и хорошо. Дети — наше будущее. Так говорил Ленин. — Петровский впервые за время разговора улыбнулся. — Пусть твой Халелбек идет в наше промышленное хозяйство. Днем будет ухаживать за верблюдами и лошадьми, вечером — учиться. На днях школу откроем для таких джигитов, как он. И в комсомол вступит…

Бестибай ответил не сразу:

— Думаешь, рабочий — хорошо для моего ягненка?

— Конечно. Он встанет в ряды передового класса! И когда? В год смерти Ленина — нашего вождя. Укрепит ряды пролетариата. Вот о чем я тебе толкую…

— Ладно, — подумав, наконец согласился Бестибай. — Только не завтра… Пусть еще немного побудет дома, а?

Так зимним днем тысяча девятьсот двадцать четвертого года неожиданно решилась судьба Халелбека.

А дороге в Форт-Шевченко, казалось, не будет конца. Она разматывалась бесконечной серой лентой, и вокруг ничего не менялось: словно не ехали. Наконец впереди замаячили пыльные султаны, а потом показалась вереница машин, двигавшаяся по степи.

— На трассу выходим, — хрипло сказал Саша, разлепляя запекшиеся губы. — Теперь, считай, в Форту.

Он уже веселее вглядывался в темные силуэты машин, представляя, как такие же парни-шофера катят, согнувшись над баранками, впившись взглядом в дорогу; красновато тлеют огоньки сигарет в углах рта, и ребята чертыхаются, кляня бездорожье, жару и пыль.

— Близко, — согласился Бестибай, с интересом поглядывая по сторонам. Мощная техника, которой он еще не видел в здешних местах, поразила его. Одна за другой шли навстречу машины: вездеходы с плотно затянутыми брезентом кузовами; трубовозы, на которых, как артиллерийские стволы, были уложены трубы; по обочине не спеша шествовала колонна новеньких тракторов С-80, на одном из которых трепетал плакат: «Нефть Мангышлака — Родине!» Попыхивая сизым дымком, промчались голубые автобусы, за ними проплыла тяжелая пожарная машина с колоколом у кабины, в котором перекатывалось медное солнце.

«Видно, пароходы с техникой подошли, — определил Халелбек. — В Узек гонят. Там основные работы… Прямо как на фронте. Когда к наступлению готовились».

Он по-хозяйски вглядывался в машины, словно все это богатство уже было в его распоряжении. Первым делом отметил трубовозы: «Хорошо, если челябинские трубы… Качество высокое…» Потом цементировочные агрегаты: «Как их всегда не хватало в Жетыбае. Ждешь-ждешь, когда приедут, а дело стоит…» Грузовики с деталями сборно-щитовых домов, передвижная автомастерская, кинопередвижка, автолавка, компрессоры — ничто не ускользнуло от Халелбека.

«Можно работать! Все новое — только бури», — азартно думалось ему, будто согласие на переезд в Узек, как того хотел Тлепов, было уже им дано.

— Земля дрожит? Слышишь? — обернулся к нему отец. В его глазах читалось и любопытство, и какая-то неясная для Халелбека печаль.

— Ничего, земля выдержит… Вот техника — та не всегда. Надо бы для Мангышлака специальную выпускать…