Олег Смирнов - Свеча не угаснет

Скинув гимнастерку и майку, Воронков вкалывал вместе с солдатиками: спиливал и ошкуривал стволы молоденьких елок, рубил разлапистые ветки, обвязывал охапками скелеты шалашей. А руководил всеми трудами праведными Иван Иваныч Разуваев: старшинская закваска все же сказывалась. Правда и сержант Семиженов отдавал распоряжения, но как-то неохотно, сквозь зубы. Двоевластие, однако, не мешало: шалашики утверждались своими конусами.

Неспешно, вразвалку прошел капитан Колотилин, оглядел построенное в роте Воронкова, одобрительно кивнул. В соседней роте задержался, начал помогать: сперва советами, затем, расстегнув ремень и ворот гимнастерки, рубил лапник, стягивал трофейным красным кабелем. Из-под пилотки угольно темнели азартные глаза, в распахнутом вороте курчавилась рыжая шерстка; смахнув пот рукавом, комбат зычно командовал:

— Шевелись, братва! До вечерочка чтоб управиться! Наддай!

И сам наддавал, подмигивая бойцам, но черты оставались неподвижными, как бы застывшими. В сторону воронковской роты не смотрел. Иначе бы увидел, как санинструктор Лядова своими тонкими пальчиками тоже связывает лапник телефонным проводом, — вносит посильный вклад в общее дело. Да, пальчики у нее действительно тонкие. Как у музыканта или хирурга. И жесткие, сильные, так и положено медику, Воронков очень даже ощутил их при перевязках. Как не раз ощущал в госпиталях подобные женские пальцы. Музыкальна ли — он не ведает, да это и не столь существенно.

А что комбат не глядел на воронковскую роту, будто не замечал Лядовой, это обнадеживающий признак. Не надо замечать санинструкторшу — всем спокойней будет. Оставил ее в покое? Коли так, молодец, прищемил собственное желание. И Лядова не поворачивается в сторону комбата. Тоже правильно, тоже порядок. Но что это?

Воронков весьма удивился: к Светлане, кланяясь и с какими-то обезьяньими ужимками, подвалил Дмитро Белоус, вручил букетик водяных лилий, что-то забубнил. До Воронкова долетело:

— С днем рождения, Светочка… Ты гарна дивчина… Чтоб здоровенька була… счастья в личной жизни… парубка тебе гарного…

От полноты, что ли, чувств Дмитро Белоус перешел на свою русско-украинскую смесь. И лыбится-то как, а как шаркает ножкой, а воркует! Голубь, орел, сокол вострокрылый! И откуда пронюхал, что у Светланы день рождения? Силен!

— Спасибо, Митя, — сказала Лядова. — Я очень люблю лилии…

— Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь! — прокомментировал происходящее Петро Яремчук, плутовато гримасничая.

Ну, такие знаки мужского внимания лейтенант Воронков пресекать не намерен. Тем более точно: не подарок дорог. Хотя как сказать. Вспомнил: когда ему стукнуло девятнадцать годков, командир взвода преподнес в кадке девятнадцать патронов да пару гранат в придачу, оценить подарок было нетрудно: дрались в окружении, и каждый патрон на счету. Да-а, патроны — это вам не цветочки, и Саня Воронков это вам не красна девица…

Любопытно, однако: а сколько же стукнуло Лядовой? И как Белоус вызнал про день рождения? Ловкий, хитрый черт, этот Дмитро, его бы в разведку. А вообще-то хорошо б поздравить санинструкторшу и ротному, цветочек какой вручить. Что? Чтоб лейтенант Воронков лез с букетиками и мямлил чувствительное? Обойдется Светочка, обойдется. Он и так о ней заботу проявляет. И чуткость к ней заодно.

Здорово все-таки, что управились поставить шалашики: буквально назавтра врубил нормальный ливень; трое суток поливало без роздыху. Конечно, щелястые шалаши не очень-то спасали от воды, но без них было бы вовсе худо. Ведь даже крона маленько укрывает от дождя, а тут как-никак целое сооружение, и если из дыры течет, прикрой ее плащ-палаткой либо отодвинься и подставь котелок. А один на один с дождем — все равно что голенький под душем.

Местность и так переувлажненная, а за три дня ливня все насквозь пропиталось водой. Колеса орудий и повозок за ночь погрузились по ось, потом приходилось с немалыми потугами выдирать их, да что там орудия, автомашины и повозки, — ступишь на поляну или луг, а нога по щиколотку уходит в мягкое и вязкое. Скорей выдирай подошвы. Надоела водичка, вот так, по завязку.

Их гоняли под водичкой и по водичке, по топким, гибельным перелескам и кустарникам, по мшистым кочковатым холмам и равнинам, и называлось это тактические занятия. Командование гоняло днем и ночью, иногда бойцы засыпали, едва отрыв окопчик «лежа» или просто упав за кочку, а то и на ходу, на марше. Дремал в колонне и лейтенант Воронков, не засыпал, а только дремал, иначе бы свалился под ноги своей роте. Дремота — это как рвущийся, не могущий до конца сомкнуться сон, когда сам не поймешь, спишь ты или бодрствуешь. Именно в такие смутные, словно бы потусторонние мгновения хлюпающему сапогами по воде Воронкову мерещилось: хлюпает по крови — и он вздрагивал, пробуждался, яснел головой и, неприятно удивленный, отгонял привидевшееся. А вокруг в серой дымящейся пелене дождей мокло все, что могло мокнуть. И будто некая гигантская мутная капля долбила в затылок Воронкова:

— Кап… Кап… Кап…

Вот уже поистине нелепое ощущение. Но затылок почему-то болит, как будто по нему и впрямь чем-ничем бьют. Может, с недосыпа болит? Ведь тактика требует беготни и суеты почти круглосуточной. Но при окопной житухе разоспаться не приводилось, однако ж башку не сверлило.

Так это или не так, головная боль (Воронкова подмывало поиронизировать: мигрень, хотя знали, что при мигрени болит одна сторона головы, затылок тут ни при чем) — пустяки, пройдет, живы будем — не помрем. Вот именно: живы будем — не помрем.

А если помрем? А если убьют? Правда, на занятиях по тактике нас учат, как убить и не быть убитым. Да это наука обоюдоострая, немцев-то учат тому же. Положимся на судьбу. Будет всамделишное наступление, тогда ее и проверим, судьбу. А пока учеба: поднимаемся в атаку, вопим «ура!», бежим, стреляем холостыми, швыряем деревянные болванки вместо гранат, преодолеваем проволочные заграждения, спрыгиваем в траншею, ведем рукопашный бой с батальоном, обороняющимся за противника, и, естественно, побеждаем. Иногда третий стрелковый обороняется за противника, при таком раскладе его побеждают. Все это отрабатываем под дождичком, от коего, а также от трудового пота на нас нитки сухой нет. Так же, Воронков? Так же. Ночуем в голом поле, или под кусточком, или в родимом шалашике, в котором дыры с кулак. Ночуем? Пара часов — вот и весь сон. Разве что в окопчике либо на марше придавишь. Верно, Воронков? Верно. Учишься и учишь наступать? Так точно! Ну, ну, скоро все будет в натуре. Знаю, что в натуре…

Комбат гоняет ротных и взводных вовсю, на полную катушку, никаких послаблений. А они, ротные и взводные, уже не так гоняют своих подчиненных. Лейтенант Воронков — тот вообще их щадит. Костяк роты — фронтовики, чего их учить, они все уже на практике выучили и, так сказать, все превзошли. Зубры! А пополнение погонять по тактике не мешает, но в душе новеньких жалко: непривычны к марш-броскам, бессонным ночам, бесконечным окапываниям, к проливному дождю и строгому рациону полевой кухни. Осунулись, еле ноги передвигают. Не наедаются, а домашние запасы съедены. Не шакалят , но возле батальонного повара отираются, и уж кто-кто, а Воронков их понимает, сам лишь недавно справился с ненасытным аппетитом, и то не до конца, больше перед Лядовой старается: женщина, неудобно жадничать.