Олег Смирнов - Свеча не угаснет

А пока что, отпечатавши с грехом пополам строевым, переходили на обычный шаг, топотали вразброд с просторной поляны, по направлению к передовой. Вскоре комбат просветил: ночью занимаем прежние позиции на переднем крае обороны. А уже сумерки роились, вечерние тени возникали и пропадали: темень растворялась в темени, густея и будто затвердевая, хоть на куски режь. А ужина еще не было, все сроки прошли. И на смену мыслям о будущем марше в Берлине явились мысли: пожевать бы чего! Потому что в животе подсасывало, а то и бурчало с голодухи, и Воронков прислушивался с неодобрением: кишки марш играют. Не духовой, конечно, оркестр, под который победители рубанут строевым.

Полевые кухни все-таки подъехали, но тут немцы начали кидать снаряды и мины. Это, впрочем, не испортило ужина. Просто котелки выскребли пошустрей и, пригнувшись, скатились в лощинку. Которая прямиком и выводила ко второй линии траншей. А это уж доподлинный «передок». Короче: в полночь растеклись по первой линии, потеснив вправо и влево оборонявшиеся здесь подразделения. Как и прежде, лицом к лицу с немцами. Оплывшие брустверы, осветительные ракеты, трассирующие очереди дежурных пулеметов — все как прежде. И, однако же, что-то новое, хоть и неуловимое, витало над передним краем. Что витало? Воронков ответил себе так: призрак боев, ранений и смертей, — да, они были разлиты, растворены в этой фронтовой темноте, вспарываемой ракетами и очередями. Но вам же надоела тактика, когда гоняли на занятиях? Получили то, чего желали. И еще получите. Так-то, дорогие товарищи!

И еще нечто должно было витать во фронтовом ночном мороке — Победа. Ибо для чего же кровь, страдание и смерть, как не для Победы? И ее призрак, несомненно, витал на передовой, неразличимо растворяясь в глухой, вязкой черноте, смыкавшейся над траншеей после отгоревшей-отдымившей осветительной ракеты. Все во имя Победы, дорогие товарищи, так-то! С думой о ней ложимся, с думой о ней встаем. А бывает, и не встаем, если смерть ударит наверняка. Но и тогда последняя дума о ней, о Победе…

Не успели утрамбоваться в траншее, как их самих сдавили: вклинилось еще подразделение из соседнего полка, теснотища, перемешались. Затем чужаки ушли сильно вправо, и девятой роте стало повольготней. Оставив в стрелковых ячейках наблюдателей, остальных Воронков развел по землянкам, разрешил отдыхать. Наводя порядок на своем участке, он командовал — аж охрип, сновал по обороне, докладывал по телефону комбату и в полк, опять выметался в траншею, и все это время его не покидало чувство неотвратимости того, что делает. Любой, самый пустяковый поступок (портянки в ходе сообщения перемотал) был неотменим, потому что в конце их цепочки маячило, как горная громада в тумане, действительно огромное, неохватное мыслью предстоящее наступление.

Девятая рота сменила подразделение, которое сменяло ее, когда орлов лейтенанта Воронкова отводили в тыл, дабы подковать по тактике. Временные жильцы на то и временные: брустверы не подновляли, из траншеи грязюку не выбрасывали, сено на нарах не меняли, полы не подметали, отхожее, извините, место не чистили, ну и так далее. Что-то на ходу орлы Воронкова сделали — и спать, завтра подправят и доделают. Сейчас отдых! Но сам Воронков почти не прилег: проверял траншейную службу, а попозже пожаловал командир полка в сопровождении комбата — тоже проверяли траншейную службу. Дело для всех привычное, ночное.

Немцы, учуяв передвижения, еще с вечера хорошо обстреливали из крупнокалиберных пулеметов, а ночью добавили орудий и минометов, разрывы на переднем крае ухали здесь и там, не разоспишься. Воронков подумал: худо, ежели противник расчухает о наступлении, надо бы нам потише, поаккуратнее, надо бы скрытность соблюдать, неожиданность — мать успеха, а расхлябанность наша славянская хуже мачехи. Расхлябанность, раздолбайство могут подвести и в обороне, не дай бог кто уснет на посту, потому-то Воронков мотался по траншее, как в лучшие времена. Но разумеется: времена вот-вот переменятся.

А на розовой прохладной зорьке комбатов и ротных — до завтрака, надо же! — вызвали к командиру полка, и тот объявил: на основе приказа командующего армией командир дивизии приказал нашему полку перейти в наступление, наступает и полк слева, третий стрелковый полк — наступает во втором эшелоне. Рыжий подполковник-осетин будто светился висками, бровями, усами, у разостланной на столике карты перебирал кривоватыми ногами кавалериста, увы, обстоятельствами вынужденного воевать в сермяжной пехоте, и растолковывал им, сермяжным, что к чему. Итак, через сутки и случится это, неотвратимое. Ну и хорошо. Наконец-то. Быть посему. Наступаем…

Немного озадачивала спешка: за сутки провести рекогносцировки, пополниться боеприпасами, получить НЗ, обговорить взаимодействие с соседними ротами, с артиллеристами, минометчиками, станковыми пулеметчиками, саперами, связистами, побеседовать с личным составом а рекомендовано — дойти до бойца, то есть побеседовать с каждым в отдельности. Так сказать, вдохнуть бодрость, вдохновить, увлечь. Чтобы в атаку поднялись все, чтоб никто не засиделся в траншее, когда рота начнет выбираться на нейтралку.

Может, другие полки, другие дивизии уже ведут рекогносцировку. Да и наш полк, подумал Воронков, знает и местность и обстановку: сколько тут отстояли в обороне, любой кустик знаком. Хотя, разумеется, пока они постигали тактические премудрости в тылу, у немцев могло кое-что измениться, в частности система огня. Да почему им и оборону не насытить больше людьми и техникой? Если мы пополнились, то отчего бы не пополниться и противнику?

Пополниться-то мы пополнились, но жидковато. Взводных офицеров так и не прислали. Не прислали покуда и замполита, а парторг и комсорг, вчера прибывшие в батальон, угодили под одну мину. По счастью, не убиты, но должности по-прежнему вакантные. Так вот с партполитобеспечением в третьем батальоне — капитан Колотилин один за всех. Правда, есть адъютант старший, иначе говоря — начальник штаба, но новичок, в батальонную лямку еще не впрягся по-настоящему. Ничего, капитан Колотилин выкрутится, мужик боевой. Хозяин…

Как всегда, после завтрака немцы покидали снаряды и мины. Да не как всегда, а подольше и погуще. Неужто подозревают что-то? Или их просто раздражает движение на переднем крае? С батальонного НП в стереотрубу и с ротного в бинокль Воронков разглядывал свою высоту — 202,5. Свою, свою, хотя брать ее будет весь батальон. Но основной удар, с фланга, — девятой роты. А во-вторых, Воронков к ней уже привык, к высоте с отметкой 202,5. Что ж, изучи ее еще раз, напоследок. Чтобы взять штурмом. Чтобы никакие доты и дзоты не сдержали девятую роту. Как и весь батальон, весь полк, всю дивизию, всю армию, — вперед!