Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— Да, вояки никудышные, — согласился Казаркин. — Один Кулагин обстрелянный.

— Ну, эти молодчики… — Колосков кивнул на Сысоя. — Идут за землю свою, за усадьбы. Это понятно. А Фомка с Мишкою?.. Куда их черт несет? Эх, голь перекатная.

Работящих парней, братьев Фомку и Мишку Болдыревых, редко видали на игрищах — не до песенок, не до гуляний им было в многодетной бедной семье. А теперь вот, багровые от выпитого, гарцуют на чужих конях.

— За компанию. Казаки ведь. Кровь горячая. Удаль показать хочется.

— Хорошо, когда провожают да встречают, — сказал отец Пелагеи. — Да вот серединка бывает тяжкая.

— Серединка с каждым днем менеет, и скоро ее совсем не станет. Дело понятное. Самый большой костер догорает, а они едут золу разгребать.

— Костер могет и перекинуться…

— Могет, конечно, ежели где бурьянок остался да ветерок дунет.

Худой перепивший парень в драных шароварах держался за стремя и по настоянию матери, слюнявя стекло, целовал икону и плакал.

— Вояка, — усмехнулся один из добровольцев.

Вокруг бородатого казака Конопихина, что с чердака сняли, толпились родственники, закрыв лицо руками, плакала навзрыд беременная жена.

— Не плачь ты по мне как по мертвому, — просил муж.

— Довольно мокрость разводить! — вскрикнул молодой пьяный казак. — Гордиться должны!..

— Осмотреть оружие! — скомандовал урядник Кулагин.

Зазвякали шашки, винтовочные затворы. В толпе заголосили.

— Старики! А вы тут порядок блюдите! — делал наказ Сысой, помахивая плетью. — А уж мы не дадим хутора в обиду. Грудью станем!.. — И расправил плечи. — Пластунов покосим, как молочай в поле. А если сложу голову за землю донскую, напейтесь на моих поминках и песню сыграйте «Ой, да ты, заря моя, заря белая, не раным-рано занималася…».

В первый оттепельный день небольшим отрядом в тридцать добровольцев под командой бывалого урядника и лихого рубаки Матвея Кулагина дубовчане протопали по назарьевскому мосту и выскочили на бугор. Сысой, задрав голову, рявкнул песню: «Эх, получили пуль-картечь, нам их нечего беречь…»

— За мной! Ры-ысью! — вскрикнул урядник Кулагин и молодцевато тряхнул огненным чубом. — Конопихин! Выше голову!

На строевом коне, с боевой винтовкой, шашкою, покачивался Игнат в седле, и грудь его распирала радость и гордость — пришла и его пора встать на защиту отечества. Сколько носил в сердце обиду-гадюку, носил один, скрывая боль, иной раз с потаенной завистью поглядывая на холостяков и мужей счастливых. А вот теперь — наравне со всеми. В разудалой песне вызванивал и голос Назарьева.

Из-за лохматых туч ненадолго продиралось утреннее солнце, играло на эфесах шашек и стременах верховых. Длинные тени то отставали, то обгоняли одна другую. Кулагин оглядывался, кричал, свирепея:

— Не сбиваться в кучу! Не вижу строевого порядка!

Ехать не поторапливались.

— Лоб под пулю завсегда подставить успеем, — твердил Кулагин. — Пройдем по хуторам, станицам, отряд наш крепше станет. Настоящий казак в такую пору не усидит дома. — Рассуждал на привалах Кулагин. — Добровольческая пойдет прямиком на Москву, мы — ей наперерез. Вольемся в армию достойно, с почтеньем. Вот так.

По утрам еще поджимали морозы, а в полдень чувствовалось, как тянет теплом из-за порыжелых бугров, от Азовского моря. Так было тихо и покойно, что Игнат забывал, где он и с кем он, зачем припожаловал в чужую степь.

Потом начали натыкаться на немцев, на рабочие дружины и уходили, не принимая боя. Отряд пополнялся новыми людьми: пристегивались из потрепанных банд, вливались по одному, по два по пути из ближних хуторов.

Боевое крещение Назарьева случилось на утренней зорьке, когда над балками и ярами плавал лиловый туман. В первой же неминуемой схватке — не успел Игнат и оглядеться — молодой увертливый красногвардеец изловчился и, падая с коня, ударил плашмя Назарьева по голове шашкой. Замутилось у Игната в глазах, свалился он с седла на ископыченную землю, обхватил руками голову, застонал. Бой был коротким и жарким. Над поляною висела синяя пыль, будто вспыхнул на ней костер и погас. Сознание к Игнату вернулось, когда уже отзвякали шашки, отщелкали винтовочные выстрелы. Поднялся Игнат, чувствуя, что кто-то топчется рядом. Как провинившийся ребенок стоял он, растопырив пальцы, поводя мутными глазами. Оглядел растерянно казаков. Коня рядом не было, увели его.

— Живой? — спросил его рыжий урядник, вытирая рукавом лезвие шашки. — Эх, вояка. Думал, на вечерушки к девкам выехал? Это вот он тебя пожалел или не сумел, а другой отчаюга в сердцах рубанет с потягом — и не мурлыкнешь.

— Он же куцепалый, — вступился кто-то.

— Разгово-оры! Казак должон уметь воевать и одной рукой. Бери мою пристяжную кобылу, но коня себе добывай. Эх, схвачу я с вами, вот такими, горюшка. По всему видать, нарвались мы на красногвардейцев. А они — стреляные.

Бывший фронтовик Кулагин никого не уговаривал, никого не подбадривал, говорил жестко, чванливо и то и дело жалел, что нет с ним рядом его лихих друзей-одногодков.

Игнату было стыдно глядеть в глаза хуторянам: какой-то хилый, узкомордый чужак, похожий обличьем на их бывшего работника, оглушил его, казака, на его родной земле, коня лишил. Что может быть обиднее и унизительнее!

Первый раз рядышком была смерть. Разминулись. А может, и недалеко она ушла, в кустах выжидает?

Сысой подбадривал дружка: «Не падай духом, в драке так: тебя бьют, а потом — ты бьешь. — Украдкою сунул Игнату вороненый маузер в деревянной кобуре. Шепнул: — Этот достанет подальше».

Ехали молча, оставляя за собою серый, смешанный со снегом и песком след. Справа чернели низкие кусты. Игнат догадался, что едут они на север. Негреющий шар солнца, казалось, бежал рядышком, продираясь через кусты. Игнат загляделся на красный диск. Ему было тепло оттого, что вот он едет со всеми рядом, чувствует и видит своих хуторян. Такое чувство умиления и довольства вдруг сменялось другим. Хотелось боя, хотелось отвагу и ловкость свою показать. И Игнат выжидательно взглядывал по сторонам.

Как-то издалека разглядел Игнат в отряде красногвардейцев женскую фигуру. Гордо восседала верховая в первом ряду. Блестела на ней кожаная куртка. Живо припомнилась ярмарка и та давнишняя первая встреча… Защемило в груди, как в день свадьбы. «А может, Любава где-нибудь тут, рядом, с тем, мастеровым! Для него не пожалел бы патронов, а вот с нею…» Он не знал, что бы сделал с нею.

Отряд скрылся, унося с собою незнакомую и, как показалось Назарьеву, дерзкую песню. «А может, в отряде том Арсений? — подумалось ему. — Арсений…» И по сей день непонятен и загадочен он для Назарьева.

Коня Игнату добыть не удалось. Во втором бою ранили самого урядника Кулагина. Спешились в балке, утерли потные и окровавленные лица. Потаскали с бугра почернелые копны соломы. Разостлали шинели, на отдых прилегли. Урядник, щупая грязную повязку на голове, сказал: