Иван Пузанов - В канун бабьего лета

На донской и приазовской земле за последние годы поднялась новая поросль талантливых поэтов и прозаиков. Среди них прозвучал и голос ныне покойного Ивана Пузанова, впервые пославшего с берегов Белой Калитвы в московские журналы и издательства свои рассказы и повести.

В семье шахтера, где он рос, в семьях колхозников и рыбаков, с которыми Иван Пузанов пахал землю, рыбачил на Дону и Северском Донце, вбирал и впитывал в себя писатель самобытное живое слово, которому суждено было пролиться в строчках его первых литературных произведений, неповторимую поэтическую повседневность, вдохновившую его поделиться своей влюбленностью в жизнь с другими людьми.

Неудача первых литературных произведений и добрые советы маститых мастеров слова, советовавших Ивану Пузанову непосредственные впечатления жизни подкрепить образованием, заставили сына шахтера сесть за учебники. Он окончил шахтинское медучилище, затем авиатехническое, десятилетку и, поняв, что путь к настоящему литературному мастерству требует всей жизни, поступил учиться в Литературный институт имени А. М. Горького.

После окончания института и длительной работы над словом Иван Пузанов отважился предстать перед читателем с крупным произведением — повестью «В канун бабьего лета». Читатель сразу увидит, что от первых рассказов и повестей молодого автора эта книга отличается и широтой замысла, и зорким взглядом художника, и большим уменьем рисовать события силой образного слова. Тем труднее задача, поставленная перед собой автором этой повести, что и в конструктивном решении замысла его предусмотрена сменяемость «кадров» настоящего и прошлого, не постепенное, а как бы взрывистое развитие сюжета, сложная эволюция характеров главных героев.

От последней войны автор намеренно уводит читателя в стародавние времена казачьей жизни, выявляя источники и причины того разного классового расслоения и противоборства непримиримых сил, которое предшествовало окончательному утверждению на Дону новых общественных отношений, нового строя, основанного на равенстве и социальной справедливости.

После Михаила Шолохова трудно сказать в литературе об этом что-нибудь новое и сказать по-своему. Тем более что творческое унаследование шолоховских традиций может быть сопряжено и с продолжением прямой зависимости, чего не избежал в своей повести и Иван Пузанов. Но и в образе Игната Назарьева — главного героя повести, в образах Пелагеи, Любавы, в чертах других героев, населяющих эту книгу, читатель увидит живые, ни на чьи другие не похожие черты, а в их речи уловит те слова, которые услышал Иван Пузанов.

Внимание и воздействие могучего шолоховского слова на автора — в данном случае только на этого автора — очевидно и несомненно, и все же Иван Пузанов шел в большую литературу не от литературных влияний, а от неоспоримого знания стихии народной жизни и народной речи, от жажды рассказать людям о том, что так было близко ему, дорого его сердцу.

Тот плодотворный путь, который пройден Иваном Пузановым от первых рассказов и повестей к этой книге, заставляет верить, что наш читатель полюбит и достойно оценит голос безвременно ушедшего из наших рядов писателя.

Анатолий Калинин

Чуткая тишина покоила поределый усталый хутор. Черная глубокая полночь выползла из-за Красноталового бугра и мягко навалилась на курени и флигели, чтобы хуторяне ненадолго забылись от оглушающего рева в небе, от сознания близости неминуемой беды, от хлопот и тревог, что так нежданно обрушились на их головы.

Игнат, укрывшись пиджаком, начал было засыпать, как услыхал робкие, сторожкие шаги жены в передней. «Ах ты сволота… опять уходит, — Игнат скрипел зубами, мял зло подушку. — Никак за прошлые загулы мне вымещает. Ну, погоди же…» Выждал, пока Пелагея шагнет за порог, поднялся, нащупал в потемках на гвозде кепку.

В передней, на деревянной кровати, сладко причмокивая, посапывал сын. Игнат замкнул курень, сунул ключ в карман, шагнул через перелаз. Над головой робко шелестела высохшими листьями перегнувшаяся на улицу вишня. Вытянув шею, огляделся. Ни одной живой души. Послышались торопливые мелкие шаги. Пелагея, она. Скоро и легко семенила по пыльной улице. На глазах уменьшалась, терялась черная приземистая фигура, сливаясь с густыми кустами терновника. Вкрадчивым мягким эхом отзывались шаги в пустых соседних дворах. Темь окутала тополя, сады; неровными пугающими прогалинами зиял хутор. «Ишь какая шустрая стала, — дивился Игнат, — бывало, в ночь по нужде во двор выйти боялась. А теперь… в такую-то пору… На второй день войны крест нацепила, бога вспомнила, и вот… Ах ты жаба лупоглазая. Неужели приглянулась какому-нибудь?» Игнат, опустив длинные руки, сгорбясь, вышагивал сбочь дороги. Под ногами похрустывал высохший бурьянок. Пригибаясь, спотыкаясь о камни, Игнат хватался за колья плетней, опирался о нагревшиеся за день стены сараев, чертыхался шепотом. Не упустить бы из виду, выследить бы… Вот уже в третий раз уходит по ночам Пелагея. Вскинется Игнат за полночь, лапнет взбитую подушку, а жены нет рядом. И как она ловко и неслышно ускользает с перины в потемках? А утром Пелагея как ни в чем не бывало гремит на кухне конфорками, стряпает завтрак, потчует маленького Гаврюшку. С кем зоревала, беспутная? За последнюю неделю она переменилась: беспричинно настораживается, говорит шепотом, с оглядкой, прислушивается ночью к шорохам. Серые глаза ее бегают, будто выискивают что-то. Накинет Игнат на плечи пиджак, потянется за кепкой, что висит на гвозде у двери, а Пелагея встрепенется, побледнеет в лице: «Ты куда? Зачем?» И не глядит ему, Игнату, в глаза, будто в чем провинилась. Не водилось за ней такого. Заметил Игнат, что Пелагея смазала на дверях петли маслам, — жирные пятна темнели на некрашеной двери, — чтоб не скрипели, чтоб способнее, без шума уходить было. Потому и решил, сославшись на головную боль и ломоту в спине, лечь в тесной комнатушке-заборке. Для видимости накалил на горячей сковородке песок, высыпал в сумку: спину прогреть. И когда свечерело, притворно простонав, лег, притаился, не раздеваясь, у тонкой дощатой перегородки. Слыхал, как не раз ночью поднималась Пелагея, подходила к окнам, топталась возле сына. А потом, пошептав что-то — должно, молитву, — вышла.

У сарая вдруг послышался шорох, гулкий стук. Игнат остановился, замер, опершись о стену, потом досадливо ругнулся: о доски чесалась какая-то скотина. Игнат рукавом смахнул пот со лба. «Ах ты шалава», — шептал он и то и дело приостанавливался, чутко ловил неясные глухие шумы: не пальнул бы с перепугу в спину какой загулявший немец. Вечером в крайних домах гомонили они, горланили песни, стреляли из пистолетов по воробьям и скворечникам. Полохнется какой-нибудь в потемках, пристрелит спьяну, и поминай как звали. В одном из крайних дворов у самой речки взвизгнул поросенок и приглушенно захрипел, умолк сразу, будто чем подавился. «Прирезали, — догадался Игнат. — Кто-то со слезами будет завтра давиться жирным куском: не вовремя заколол».