Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— Гора с горой не сходится, а челове-ек… — пропела Феклуня.

Игнат, проходя к столу, почувствовал пристальный взгляд Любавы. Сел, облокотился о стол, покосился на гостью. «Уже не гордо глядит, как бывало в девках. Прижмуряется, либо плохо видит. Должно, помотало бабу. Полиняла, — отметил Игнат. — Время никого не прижеливает». На виске Любавы багровела свежая ссадина, левую руку, забинтованную ниже локтя, Любава прикрывала концом косынки, накинутой на плечи. Но была в ней своя особенность — во взгляде, в голосе, в улыбке, — какую Назарьев не мог бы обсказать словами, но какую узнает среди сотен других, не обмишулится и уж никогда не забудет. Нет, не забудет: не ему она улыбалась в былые те годы… Толстая, полногрудая Фекла засуетилась у печи, метнулась в другую комнату и выставила на стол бутылку водки.

— До войны покупала, — заметила хозяйка.

— Это зачем, Феклунья? — спросил Игнат, усмехаясь.

— Да как же… встрелись. Да и гость ты в моем доме редкий. А то донюхаются эти, что с неба, как черти, спрянули, и выжрут.

— Не время теперь. И с какой радости? — Игнат постучал пальцами по столу. — Да-а, встреча… Гм… — Он хлопнул себя по колену кепкой. — Куда же путь держишь? Ежели, конечно, не секрет…

— Не знаю… выздоровлю вот… — сказала гостья устало, хрипло. На лбу у нее проступили мелкие капли пота.

— Перебудет на хуторе, — вставила Пелагея.

— Знать бы, сколь перебывать… а то, может… — Игнат посмотрел в глаза Любавы, спросил глухо. — Партейная небось? И депутатка к тому ж…

— Да, — коротко ответила Любава.

И стало тихо. Слышно было, как на потолке скребла мышь. Феклунья оторопело застыла с тарелкой в руках. Потом вздохнула.

— Таких нынче не жалуют, — сказал Игнат.

Ни злости, ни сожаления не было в его голосе. Не раз вспоминал он дядюшкин наказ — отомстить. С годами притуплялась в сердце боль, но обида не забывалась. Знал Игнат, что учительница и лектор Любава из районного городка наведывалась в хутор поглядеть на родные уголки, с сестрой словом перемолвиться, но узнавал об этом от соседей, когда ее уже не было. Раза два видел ее издалека в окружении районных начальников. Теперь он оглядывал свою былую невесту, ее плечи, опаленные солнцем волосы. Когда-то он гладил их… Не верилось, что вот так увидел ее — близко. Лишь разок посидел с нею за одним столом, когда сватали ее за Игната. Теперь вот второй раз… через много лет. Все те годы она глядела на него со стороны, откуда-то сверху. Небось не раз посмеивалась над одураченным женихом Игнатом. Верил он, что встреча эта когда-нибудь да будет, но представлял ее не такой. Любава в последние годы чаще виделась гордой, насмешливой и дерзкой. Он знал, что сказал бы ей при встрече. А теперь… Подмывало Игната ввернуть резкое словцо, выговориться, оскорбить. Сказать, что он все помнит, что не смирился с давнишней обидой, но глядел в ее настороженные и строгие глаза и не мог этого сделать. Но и не прощать же? Не Любава ли изломала его жизнь? Не из-за нее ли терпел долгие годы насмешки? Такое — не забывается. С расплатою что ж, успеется…

— Маша-то что пишет?.. — спросила Любава про двоюродную племянницу.

— Писала. До немцев. Жива будет — не пропадет, — сказал Игнат.

И опять стало тихо. Любава кивнула головой, поправила прядь волос. Привычный и такой знакомый взмах ее руки. Разве что в девках она это делала чаще, проворнее.

Должно быть, гостье было тягостно молчанье. Она все знала, что ей было нужно, но наигранно, весело, вскинув брови, спросила:

— Ну, а как вы тут жили? — И, часто моргая, поглядела на Игната.

— Как все, так и мы, — ответила Феклунья.

— На кусок зарабатывали, детей кормили. Жили, конечно, всяк по-своему. У каждого свои хлопоты. — Игнат поглядел на Любаву. — Да ты небось больше нашего знаешь: сверху за хутором нашим приглядывала. Вот в газетках все высказывалась. Про колхоз, про школу, про воспитание. Читал я. Чего ж, все вроде, ежели по-партийному, правильно. Так оно должно быть. А в жизни оно очень даже часто не так получалось, — говорил Игнат, не торопясь, раздумчиво, и в голосе его звучал укор и горькая насмешка. — А если судить по последним дням, так вовсе все перевернулось с ног на голову.

Любава поправила платок, попросила:

— Ты… Ты, Игнат, прости меня. — Она глядела начисто выскобленный стол, опершись на него локтями.

— Ишь когда повинилась, — в сердцах сказал Игнат и все-таки, довольный, не ожидавший скорого покаяния, усмехнулся. Потом он сощурился, сдвинул брови. Да если бы повинилась раньше — не простил бы, нет. Другое бы что, может, простил и забыл, но то, что случилось тогда, давно…

— Нам трудно было бы…

— Ты что же, знала, что… будет в тот день?

— Нет. — Любава поглядела в окно, как бы жалея о том, что заговорила о далеком прошлом.

Игнат подумал: «Неужели ей с тем мастеровым лучше было?»

Спросил насмешливо:

— Чего? Птицу-тройку искала? Х-хе… Так вот, захромала она, не туда поехала. Может, кучер не за ту вожжину потянул? А?

— Должно быть, нужно так — свернуть.

— Не перекинулись бы… косогоров много.

Помолчали.

— Маша-то добровольницей пошла, в санитары… И что оно дальше будет? — спросила Пелагея, ни на кого не глядя.

— Ох, дети… — вздохнула Феклунья.

Игнат почему-то боялся, что Любава вдруг начнет рассказывать о муже, о детях. Он поднялся, кивнул Пелагее:

— Пойдем дозоревывать, полунощница, — и Любаве, дерзко глядя в глаза: — Ну, думаю — свидимся. Пока. — Игнат надел кепку, вышел, не оглядываясь.

Любава не ответила.

В предутренней прохладе досыпал хутор. Из прибрежных кустов, от речки тянуло сыростью. Заголубела восточная половина неба. Черные присмирелые тополя настороженно вглядывались в раннее утро. Игнат вышагивал впереди. За калиткой спросил:

— Чего же не призналась-то?

— Боялась. — Пелагея догнала мужа, пошла рядом.

— Что с нею? Где поранилась?

— Ушиблась. Что-то взорвалось, волной кинуло. На шахте. От страха, должно, поседела в одну неделю. — И скороговоркой, тихо: — Про тебя, про нас все расспрашивает, как да что? Интересуется…

— А чего на шахте оказалась? По своей охоте в хутор приехала или прислали?

— По своей… — Пелагея пожала плечами, ниже опустила голову.

— Одна тут или с кем? — допытывался муж, не веря жене.

— Не знаю. Не говорила.

«Повинилась… Легонько отделаться хочет. Словечком одним. Прости… Зачем все-таки приехала? — думал Игнат. — И в хутор. Не гостевать, конечно. Перебудет… А потом куда? Либо на что надеется?.. Нет, неспроста она закатилась».

— Гаврюшку нашего… племяша повидать хочет… — прошептала Пелагея.

Игнат молчал, взвешивая. В добрые годы Любава в его дом не заглядывала, а теперь… Родня… Гм… Тетушка. И не боится в такую годину. Не подвох опять какой? Хотя, куда ей теперь подаваться… Перед своим перелазом Игнат оказал: