Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— А я чуял, что мне нынче подарок будет, — сказал Демочка, поглядев на пирожки и пряники.

— Это как же? На картах гадал?

— Нет. Я не умею. На заре сон хороший видал. — Счастьем светилось загорелое лицо Демочки.

— Не страшно тебе одному?

— Я людей боюсь… злых. На днях один напужал крепко. Вылез из-под куста — с бородою, а сам молодой. Есть попросил. Отдал я ему свои пышки. А он пригрозил мне, чтоб молчал. И наган показал.

— Это дезертир. Не захотел воевать, с фронту убег. Какой-нибудь малодушный или из мужиков.

Уезжая, Игнат спросил, будто между делом:

— Соседку свою нынче видал?

— Любаву? — Демочка лукаво улыбнулся. — Видал, корову выгоняла.

— Ну и что она… как?

— Ничего. Ловкая. Красивая. В хуторе такой не сыскать.

— А ты чего ж, Демьян, в гости к нам ходил, а ни разу не сказал, что соседка у тебя есть, девка пригожая?..

— Не смел я.

— Почему?

— Маменька говорила папеньке, мол, Любаву бы засватать… Игнату нашему… А папанька посмеялся: бедная она, не годится в жены Игнату.

— Хе-хе… Гляди да и родней твоей скоро станет. А что люди на хуторе говорят? — Игнат ловко прыгнул в седло.

Демочка опустил голову, носком ботинка поковырял землю.

— Слыхал я, одна тетенька говорила, что у вас дети будут красивые — чернявые и высокие.

— Ха-ха… Ишь какие досужие, все наперед знают. А тебе она нравится?

— Она — добрая.

— Пряниками задаривает?

— Не. Читать научила. А теперь книжки дает.

— Какие же?

— Сказки. Вот. — Демочка выдернул из сумки замусоленную книжку. — Про Людмилу и Руслана. Складная такая книжка.

— А-а… Нравятся Любаве выдумки разные.

Теперь Игнат не мог оставаться дома, валяться в постели, и потом вышагивать по саду или слоняться возле станичных лавчонок. Он спозаранок седлал коня и скакал в степь — с бугра виден хутор Дубовой и ее, Любавин, флигель под камышовой крышей.

Косил Игнат траву или скородил подсолнухи на своем поле — да все на солнышко поглядывал, когда же оно начнет притухать, когда же закровенеют верхушки тополей на хуторе?

В один из таких вечеров, под дубом, Игнат похвастал перед Любавою:

— А вот этот мост — назарьевский. Знаешь небось? Подарок всем хуторянам. Дед мой и отец строили на свои кровные денежки. — Игнат следит за Любавою, за ее взглядом, как примет она его похвальбу. Не всяк во всей округе может похвалиться таким достояньем. А Любава хмурилась, поднимала брови, и нельзя было понять, то ли она завидует, то ли удивляется, а может, и осуждает.

— Дед на радостях, что родился внук, я, стало быть, наследник, — похвалялся Игнат, — построил мост. Так что мы с мостом ровесники. Вот. Испокон веков переправлялись на лодках да на паромчике. А дед нанял из города хороших мастеров, тех, что и церкву делали.

Рассказывали старожилы — знала об этом и Любава, — что на освящение моста после страдных работ ранней осенью съехались богатые знатные люди: протоиерей, окружной атаман, гостивший неподалеку генерал. На руках деда — внук Игнат. Гремела музыка, из бочки по кружкам разливали водку, напирала на мост загулявшая толпа. На высоком шесте трепыхался белый флаг. С высоких перил стометрового, перегородившего реку моста прыгали отчаянные в глубокую пенистую воду. Отец о том дне вспоминал часто, с гордостью и почтением. Сам окружной атаман облобызал его, слова хорошие сказал, а генерал пожал руку и не побрезговал — выцедил кружку водки.

Хуторянам всей округи за левым берегом Ольховой не миновать моста по дороге в Николаевскую или в далекий Царицын. И всяк добрый человек — казак или мужик — вспомнит добрым словом Назарьева. Память добрая долго будет жить в душах людских.

— А сколько дед зашибил денег на этом мосту? — спросила Любава, взглянув исподлобья. Она знала, что долгие годы в будочке у моста сидел старичок-сторож и брал с хуторян плату за проезд в станицу.

— Не считал, — обиделся Игнат. Иной раз случалось — похвалится парень, а Любава скажет такое, будто холодной водой в лицо плеснет. С другими девчатами, знал он, было все проще и понятнее. Они — доступнее, а вот Любава не позволяет даже обнимать себя. Стоят они под дубом, а меж ними будто глубокая невидимая канава. «Дикая, — думал Игнат и успокаивал себя: — Ничего, это к лучшему. Такие и бывают верными женами».

Случалось, озорства ради и от обиды, что Любава с чужим милуется, хуторские парни чесали кулаки о ребра Игната. Не раз, устроив в кустах засаду, оравой гнали его и пихали в воду. И, одетый, переплывал Игнат Ольховую, грозя и захлебываясь, минуя родной назарьевский мост.

— Братка-а… — звенел над темной рекой плаксивый Демочкин голос. — Плыви к камышам, там глуби нету. — И Демочка помогал брату выжимать штаны и рубаху, ругал Сысоя: — Это он, ушастый, страшная рожа. Я ему гадюку завтра за пазуху запихну.

А вечером Назарьев, принаряженный, опять мял глубокий сыпучий песок Красноталового бугра. Разок он прискакал на вороном коне. И пока своенравную Любаву дожидался в кривом проулке, коня отвязали и вспугнули. Прихромал вороной к дому хозяина через неделю с побитою холкой. Знал Игнат, что внук атамана Сысой Шутов — круглолицый, с маленькими хитрыми глазками и оттопыренными ушами, заносчивый парень, — пытался ухаживать за Любавой.

Любил, бывало, Сысой подураковать: вымазать дегтем ворота своенравной девки и этим вызвать на хуторе худые пересуды, строптивому казаку-хозяину кинуть ночью в трубу щенка, оповестить баб, что завтра, по словам станичного попа, будут заморозки. И бегут сломя головы бабы с ведрами и мешками на огороды, рвут зеленые помидоры и огурцы-опупки. Сходили все проделки Сысою с рук — внук атаманский, из домовитого роду. Это он подговаривал хуторских парней отвадить чужака, щедро платил парням деньгами. И не раз он, стоя на мосту, облокотясь о перила, похохатывал, глядя на барахтающегося в воде ухажера.

— Шевели ручками, шевели, родимый, — издевался Сысой. — Не то не взять тебе первого приза.

Сысой Шутов мстил Игнату Назарьеву и за то, что однажды на скачках Игнат перед самым финишем обогнал Сысоя и взял первый приз — отрез на костюм. Скрежетал тогда зубами от обиды внук хуторского атамана.

Чувствовал Игнат, что не льнет к нему Любава сердцем, мучился и боялся, что может ускользнуть такая девка. Как на грех, объявился мастеровой парень Дмитрий — с черными усиками, с серебристой цепочкой от часов. Чинит швейные машинки. Будто прикатил на заработки в тихий хутор. Игнат с первого разу признал в нем того худого парня, что швырнул Любаве с карусели подковку с цепочкой. Затревожился Назарьев. Зачем припожаловал чужак? Как его выпроводить? Липнут к нему хуторские ребята; либо хмельным их задабривает или пахучим табаком приманивает. Девчатам Дмитрий про новые игры рассказывает, частушки складные поет. И между делом, с Любавой заигрывает: улыбается ей, подмигивает. Примечал Назарьев; когда мастеровой начинает рассказывать басни и анекдоты про попов, Любава глядит на него с восхищением и забывает про хуторского Назарьева. На ухо шептал Демочка, что пришлый шутник до глубокой полночи мимо Любавиного флигеля прогуливается, а на днях напросился перекрыть у Колосковых поросшую мхом крышу на сарае.