Пауль Куусберг - Кто он был?

Аннес стоял посреди двора, Кумаль остался возле машины покурить. Аннесу следовало бы сразу уехать, здесь уже ничего не было. По краям воронки росла крапива, меж почерневших бревен пробивались пучки травы, там, где раньше стоял мусорный ящик из просмоленных досок, торчали стебли репейника. От березы, росшей во дворе, осталась лишь часть ствола и две-три толстые, наполовину обугленные ветки, более тонкие сожрал огонь. Один из сучьев не дал побегов, на другом он увидел несколько уже пожелтевших листочков.

Что-то удерживало здесь Аннеса, на ногах словно были путы. Он, возможно, простоял бы тут бог знает сколько времени, но Кумаль подошел и положил ему руку на плечо.

— Ничего тут не поделаешь, — услышал Аннес голос друга. — Война. У войны поступь тяжкая.

Аннес улыбнулся. Это была грустная улыбка. Он узнал и прочувствовал страшные стороны войны не меньше Кумаля, он видел города в развалинах, сожженные деревни, кровь и боль, тревогу и скорбь утрат. Но сейчас он думал не об ужасах войны — о своей матери. Но ни в Таллине, ни за Уралом не дано ей было пережить эту войну. Здесь — еще меньше, чем в далекой степной деревне. Аннес понял это, стоя среди развалин отчего дома, на краю воронки, понял еще глубже, чем ранней весной, когда Килламеэс принес ему известие о смерти матери. Он собрался с мыслями, поборол закравшееся в душу горестное чувство.

— Если у нас еще есть время, проедем сюда, — сказал он, указывая на деревянные дома шагах в двухстах, не пострадавшие от огня. Это были такие же старые, покосившиеся и осевшие деревянные строения, как и то, где он жил.

Капитан Кумаль не возражал. Аннес попросил остановиться перед двухэтажным домиком, фундамент которого едва поднимался над тротуаром.

— Здесь жил Пеэтер, мой товарищ по работе, отличный плотник, человек широкого кругозора. Вдруг посчастливится найти его. Сомневаюсь, правда, — война все перевернула, но надеяться надо. Долго меня не ждите, кто знает, может, здесь и заночую. Если Пеэтер дома.

Ему не посчастливилось.

Выходя снова на улицу, Аннес знал, что Кумаль его ждет. Если бы машину завели, шум мотора был бы ясно слышен в доме. Аннес заметил бы это, хотя все его внимание было сосредоточено на Альме, жене Пеэтера. Она открыла дверь, сначала испугалась, потом узнала его и позвала в комнату. Альма обрадовалась, бросилась ему на шею, но улыбка тут же исчезла с ее лица, когда Аннес спросил, где Пеэтер и что он делает. Альма ответила не сразу, ее оживление угасло, она казалась теперь совсем старой женщиной. А ведь ей не было и пятидесяти, может быть, лет сорок пять. Пеэтер всегда гордился своей женой, она выглядела гораздо моложе своих лет, прямо-таки недавно обвенчанной молодушкой. Аннес с сочувствием глядел на стоявшую перед ним женщину, понимая, что не услышит ничего хорошего. И не услышал. «Пеэтера больше нет», — прошептала Альма, и ее большие, глубоко сидящие глаза налились такой скорбью, что Аннес испугался. Альма рассказала, что за Пеэтером пришли через неделю после захвата Таллина немцами. Арестовали его эстонцы; отец одного из них был владельцем дома на Пярнуском шоссе, а сам он раньше служил в полиции. Этот человек через год или два получил свое: погиб где-то за Псковом, где полицейский батальон охотился за партизанами. Отец полицейского теперь ругает немцев, дурно говорит и о своем сыне: мол, не сумел держаться в стороне, сам полез на рожон. Пеэтера обвинили в активной коммунистической деятельности, хотя он и не был партийным. Но его выбрали в завком, а это доказывало, что он сочувствует коммунизму. Кроме того, у них нашли «Капитал», другие книги Маркса, а также Краткий курс истории партии, что послужило вещественным доказательством коммунистических взглядов Пеэтера. Услышав это, Аннес подумал о том, что и он виноват в смерти Пеэтера, ведь это он в свое время убедил Пеэтера подписаться на «Капитал» и избранные сочинения Маркса и Энгельса. Все книги Пеэтера перерыли. Он имел обыкновение собирать газетные подвалы, сшивать их. Ему очень нравилось перечитывать и переплетать их. Аннес знал, что Пеэтер уважает печатное слово, берет книги и в центральной библиотеке. Пеэтер не пил и не беспутничал, но в карты играл охотно, только не в очко, в которое всегда играют на деньги, он не был азартным игроком. Пеэтера расстреляли уже 22 октября, так сказали Альме, когда она принесла в тюрьму передачу. Пеэтер был уверен, что его никто не тронет, он же не член партии, не какой-нибудь важный деятель, он и до, и после июльских событий оставался при своей стамеске, пиле и рубанке, что с того, что выбрали в завком. Однако это поставили в вину. И то, и другое — и членство в завкоме, и коммунистическую литературу. Когда Альма опять упомянула об этих книгах, у Аннеса снова мелькнула мысль: он тоже виновен в смерти Пеэтера. Но он понимал, что и без этих книг Пеэтера ждал расстрел. Буржуазия, оттесненная в сороковом году, была осенью сорок первого пьяна от дурмана мести. С обвинениями подробно не разбирались, судебных процессов не вели. Сотрудничество с коммунистами было достаточным основанием, чтобы человека поставить к стенке. И о своих детях Альма ничего не знала, дочь угнали на работу в Германию, а Удо, ее сын, когда в начале августа объявили мобилизацию юношей 1927 года рождения, бежал, хотел укрыться в Ярвамаа у бабушки и дедушки — отец Альмы арендовал маленький хутор в Колги. Аннес попытался ее утешить. Удо скоро вернется, район Ярвамаа уже очищен от немцев, скоро она увидится с сыном. Но Аннес прочел в глазах Альмы, что она не верит его словам, боится самого худшего, она видела уже столько горя, что не смеет больше надеяться. Альма так и сказала: Удо, наверно, схвачен властями, его или расстреляли на месте — в газетах грозили так делать со всеми, кто уклоняется от мобилизации, или насильно одели в немецкую форму и послали под Нарву, в легион. Аннес всячески старался ободрить Альму, но это ему, видимо, не удалось, так он сказал и Кумалю.

От жены Пеэтера Аннес узнал также, что за ним, Аннесом, приходили к вечеру того же дня, когда немцы вступили в город. Вся улица говорила о том, что хотели забрать всех Коппелей — и молодых, и старых, что дверь их квартиры взломали и при этом ругались: не удалось ликвидировать красное змеиное гнездо! Все, что получше, что хоть чего-нибудь стоило, растащили потом в течение недели-двух, комната стояла совсем пустая. Хозяин дома пытался протестовать, но молодчики с белыми повязками делали свое дело.

Когда ехали обратно на Вышгород, Аннес почувствовал, как он устал. Устал от впечатлений — и радостных, и тягостных, устал от всего, что видел, слышал, испытал за эти предвечерние часы. Наверно, давала себя знать и прошлая, почти бессонная ночь, многие последние дни и ночи, всех взволновавшие. Успешное развитие наступления лишило их сна, зато прибавило каждому энергии. Как только редакционная работа давала хоть малейшую возможность, каждый старался двигаться вместе с одним из полков, в который его сильнее всего тянуло. Редакция каждый день меняла свое местонахождение, корреспонденции они вынуждены были писать на ходу, ночи уходили на прием сводок Информбюро, набор, верстку и печатание газеты, хорошо, если рано утром удавалось поспать. Сейчас, сидя рядом с капитаном Кумалем в тесной шоферской кабине, Аннес ощущал как бы спад внутреннего напряжения. Он подумал: если капитан Теэяэр окажется верен своему слову, в чем Аннес и не сомневался, если им действительно дадут отдельную комнату, он сможет как следует выспаться. По крайней мере пять-шесть часов, утром надо рано встать, чтобы еще до отъезда, написать корреспонденцию о том, как шло освобождение Таллина. Есть на Вышгороде свет или нет, он все равно сначала отдохнет, потом будет писать.