Евгений Гущин - Дом под черемухой

— Это точно, выгонят, — вроде бы даже с радостью согласился Иван. — Им такие, как я, не нужны. Спина у меня плохо гнется, позвоночник не гибкий. Надо было все-таки на другой кордон ехать. Жили бы спокойно, как люди.

Но Антонина не поддержала его.

— Тебе-то было бы лучше, — хмыкнула она. — А о детях ты подумал? Сережка в девятый класс перешел. Вера вообще выпускница. Как со школой было бы? А вдруг на новом месте школы бы не оказалось? В какую-нибудь глушь забились и сидели бы там. И дети бы за семь верст в школу бегали. Нет уж. Мне это не надо.

— Мы бы на такой кордон не согласились. Без школы. Я в леспромхозе много лет проработал и на хорошем счету был. Меня бы уважили.

— Ой, да все равно! — даже в темноте было видно, как морщится Антонина. — Ты представляешь, что такое срывать детей из одной школы и переводить в другую? Тут они и ребят, и учителей знают, и все знают их, а там заново привыкать. Тем более — у Веры выпускной класс. На учебе обязательно скажется. Нет, Ваня, не о себе надо думать. Мы свое, можно сказать, прожили. Пусть теперь дети живут. Важнее их будущего для нас с тобой ничего нет. Так-то вот, дорогуша… К тому же Счастливиха какой ни есть, а поселок городского типа. Рудник вон какой большой. Устроиться на работу всегда можно, если что. И снабжение — не сравнить с другими деревнями. В райцентровских магазинах, кроме хека да кильки, ничего нет, а у нас все-таки мясо бывает. Особое снабжение — потому как рудник.

— Да мы бы с голоду нигде не пропали, — отозвался Иван.

— Только что, — усмехнулась в темноте Антонина, — с голоду-то не пропали бы, да нынче не одним брюхом живут. Ведь и одеться получше хочется, и квартиру обставить, и чтоб у детей все было. Нет, Ваня, что ни говори, а Счастливиху нам бросать никак нельзя. Если Вера с Сережей не поступят учиться дальше, их на рудник всегда можно будет устроить. А заработки там — нигде таких в деревнях нету. Опять же и я при хорошей должности. Счастливиху с другими селами не сравнить. Сколькие уезжали, а потом назад ворочались. Лучше не нашли. Так что не надо срываться с места.

— Я разве спорю? — задумчиво проговорил Иван. — Конечно, жить у нас гораздо легче, чем в других местах. Но ведь так-то, как мы живем, нельзя дальше. Детей испортим. Что из них получится, если на их глазах пьянки-гулянки?

— Я и сама вся испереживалась. Подождем маленько.

— А чего ждать-то? И дальше так будет. Девки, ведь были у них, в павильоне-то. Лаборантки вроде. Яков Кузьмич ружье просил, чтоб для гостей утятинки добыть, а я не дал. Скажешь, неправильно сделал?

— Правильно, Ваня, — вздохнула Антонина.

— Говоришь, правильно, а сама будто недовольна.

— Всем я довольная.

Иван отвернулся, закурил.

Взошла луна, светлая и прозрачная, как ледышка. Навевая тоску, в лесу вскрикивали совы.

«Зря я на нее так, — подумал Иван о жене, — тоже ведь не о себе печется, ради детей терпит». Жалко ее стало, и когда Антонина поежилась, сиял пиджак, накинул на плечи. Может, и правда жизнь их заканчивается и остается одно доживание? А ему, Ивану, надо бы сломить свое упрямство, пересилить себя и тоже терпеть, чтоб не навредить детям, их будущему? Умом Иван это понимал, а душа противилась, никак не соглашалась на доживание — не потухла, все еще чего-то требовала, на что-то надеялась, будто впереди сто лет жизни.

Антонина шевельнулась под пиджаком, теснее прижалась к Ивану, и он обнял ее, мысленно винясь перед нею. Хорошая все-таки у него жена — старательная, заботливая, всю себя семье отдала и ничего за это не требует.

«Тоня лучше меня», — подумал Иван с умиротворением, ощущая близкое тепло жены, и закрыл глаза.

За озером, в густой черноте леса пронесся отдаленный короткий вскрик и растаял. Птица ли ночная, зверь ли — не поймешь.

— Вань, что это? — испуганно подняла голову Антонина.

Иван не ответил, затаясь. Смотрел в сторону заозерного леса, над которым стыло голубое лунное сияние.

— Страсти-то какие, — сердито сказала жена, — дождемся, и к нам придут. Последних кур переловят. Тайгун-то дома?

Иван огляделся, но ни на завалинке, где кобель любил лежать, ни у калитки его не было.

— Тайгун! — позвал Иван, неприятно изумляясь, что собаки во дворе нет. Но сколько ни звал, ни свистел — напрасно. Как украли Тайгуна… А вроде не примечал за собакой такой привычки — шастать по ночам. Или уж давно не присматривался?

— Я его с самого вечера не вижу, — сказала Антонина, — как ты в павильон ушел, так и он исчез. Выносила ему еду, а его нету. Чашка до сих пор нетронутая стоит.

Иван ничего не ответил, но еще тревожнее ему стало. Они еще долго сидели на крыльце, однако Тайгун не появился.

Выйдя утром из дому, Иван первым делом глянул на завалинку. Кобель преспокойненько лежал на своем обычном месте, положив голову на лапы. Увидев хозяина, вежливо шевельнул хвостом.

— Приве-е-ет! — мрачно пропел Иван, разглядывая собаку с недоброй усмешкой.

Тайгун, не поднимаясь, скосил глаза на хозяина. Вышла на крыльцо и Антонина.

— Явился, красавец. Всю ночь где-то шлялся, а пришел сытый. Не жрет ничего. То ли его у тебя кормят где, то ли он святым духом питается.

Иван поглядел на собачью чашку, наполненную вчерашним загустевшим супом. Наваристый был суп, мясной, а к чашке Тайгун не притрагивался, как была полная, так и осталась.

В Иване ворохнулись злость и нехорошее предчувствие. Он вынес из дому кость, подозвал кобеля. Тот лениво поднялся, нехотя, как бы чувствуя подвох, подошел с опущенным хвостом. Осторожно, кончиками зубов, взял кость из руки, вежливо погрыз ее на виду и пошел с нею за угол дома.

— Закапывать понес, — усмехнулась Антонина, с подозрительностью наблюдавшая за собакой. И пошла одеваться.

Едва за женой затворилась дверь, как Иван с горечью подумал, что загадка, над которой он столько ломает голову, вот-вот откроется, и, прихватив лопату, решительно двинулся за угол.

Тайгун, уже завершив свое дело, лениво плелся назад. Нос его был выпачкан в земле.

— Сейчас мы посмотрим, каким ты духом сытый, — с обещанием проговорил Иван, вгоняя штык лопаты в податливую, мягкую землю, заранее зная, что именно он там обнаружит.

Вывернул на свет божий грязные кости, какие-то внутренности вперемешку с клочьями серой шерсти, постоял над этим добром, нехорошо ухмыляясь, и поворотился к поскучневшему псу.

— Вот, значит, каким ты духом сытый, — тяжело проговорил он надсадным голосом, отшвыривая лопату. Но разобраться с Тайгуном ему не дали. Одну беду не успел встретить, за ней тянулась другая. Прибежала бабка Маланья, мать бригадира Николая Овсянникова, и как обухом по голове:

— Иван, Майку мою задрали! Прямо возле дома порешили!