Иван Данилов - Зимний дождь

— Мам, чо мальчишки говорят, что теперь мне и Варьку-Грачиху надо маманей называть? И что папаня к ней уйдет жить…

Оборвалось у Евдокии сердце, и раньше доходили слухи, что Назар связался с молодой бригадной кашеваркой, но не хотела верить. А теперь вот и до детей дошло. Но скрепилась, не подала виду, даже попыталась улыбнуться:

— Дурачки они, не слухай ты их, сынок…

И скрылась поскорее в подполе, вроде бы за картошкой полезла.

Назару тоже ничего не сказала, лишь перестала ложиться с ним, полгода спала одна на сундуке.

Но случай тот теперь проскользнул мимолетно, туманно, не задев ни одной струнки, ни приглушив нарастающей с каждым шагом боли. И Евдокия почувствовала, что лопнет сейчас ее сердце, если не вытолкнуть из себя эту сжигающую боль. И, по-рыбьи глотнув, она запела навзрыд:

И прорвались наконец обильные, горячие слезы, затопили лицо, крупными каплями упали на черствую, предосеннюю землю. И вроде бы стало чуть легче.

Когда песня кончилась, Евдокия захотела запеть что-нибудь другое, не такое печальное, но ничего иного не приходило на ум, и опять задрожал ее голос, оплакивающий бесприютную птицу. Так шла она и пела, пока сквозь туман неубывающих слез не различила катящуюся навстречу подводу. Евдокия торопливо отерла ладонью лицо и увидела впереди, под горой, первые дома. Когда арба запряженная лошадьми, поравнялась с ней, Евдокия молча кивнула вознице и, на ходу сбросив с ног чувяки, подхватила их одной рукой, босая почти побежала с кургана, неловко придавив к груди кулек с конфетами.

1978

Если бы знать, что ждет нас в дне завтрашнем, каким будет он: не назовет ли смешными тревоги вечера, нынешние радости не обернет ли печалью?

…Бесприютный ветер бился о провода, будто хотел порвать их, но запутывался сам и, слабея, тоненько и протяжно плакал. Сумрачно было во дворе. Холодная белая мгла занавесила окна, мешала пробиться рождающемуся свету, нагнетала необъяснимую тоску. А еще совсем недавно…

Совсем недавно в хуторе не было человека счастливее Феди Косова, дни его летели, как весенние птицы: звонкие, озабоченно-хлопотливые, обещающие что-то неясное, но томительно-сладкое. Каждое утро Федя просыпался раньше петухов, едва звезды начинали уходить в рассвет и дремотные лопухи под плетнями сеяли крупную белую росу. В красной, плотно обтянувшей плечи футболке, в трикотажных коротковатых штанах, он спускался с низенького ветхого крыльца и, широко расставив ноги, начинал делать зарядку по системе йогов: приоткрыв рот, втягивал в себя прохладный заревой воздух, так что живот уходил под выступавшие ребра, и, сделав паузу, выдыхал по-бугаиному зычно, с протяжным стоном. Повторив эту процедуру раз десять, Федя делал по двору короткую пробежку, потом останавливался у плетня, где на куче песка лежала пудовая гиря, и легко возносил ее попеременно то правой, то левой рукой над огненно-красной, как встающее солнце, головой. И все это время Федя ощущал свежий, чистый запах отсыревшей за ночь древесной стружки, он бодрил тело, вливал в душу радость.

Умываясь у колодца, Федя бросал нетерпеливые взгляды на штабеля досок, сложенных на заднем дворе, и, наскоро утеревшись полотенцем, висевшим здесь же, на вишневой ветке, спешил под навес, где лежал плотницкий инструмент. Мурлыкая себе под нос, он принимался за дело: строгал, тесал, фуганил; благовестом звенел в его руках топор, веселящейся скрипкой пела пила-ножовка: Федор строил себе дом. Новый дом, на три комнаты, один зал — целый майдан, не то что клетушка, где жил он вот уже десять лет.

В августе, когда схлынула хлебоуборка, Федору дали отпуск, и он, не теряя ни часу, приступил к осуществлению давней мечты: сколько раз было у них с Полей говорено про этот дом, какие планы загадывались! Еще лет шесть назад Федя нарисовал на большом ватманском листе будущий дом, нарисовал во всех подробностях: с верандой в разноцветном рифленом стекле, с резной металлической трубой, придумал узор на наличники, изобразил даже деревья, какие посадят они под окнами. Иногда — чаще всего такое случалось в зимние вечера, когда в их саманной хатенке промерзали окна и было холодновато, — Федя, будто спохватившись, спрашивал жену:

— Поля, а где наш дом-то? Ты его не выкинула случайно, когда разбирала бумаги?

— Что ты, Федя! — изумленно и обиженно дергала она узенькими плечами и с готовностью кидалась к старому облезлому шкафу, некогда стоявшему в клубе, пострадавшему там от мышей и сырости и теперь спокойно доживавшему свой долгий век в их хате. Торопливо шурша старыми плакатами и фотомонтажами, она находила наконец лист ватмана, скрученный в трубочку, стряхивала с него густую пыль и подавала мужу.

Федя расстилал его на коленях, долго разглядывал, мычал, ероша огнистый чуб. Поля подсаживалась к мужу, с мечтательно-виноватой улыбкой смотрела то на будущий дом, то на Федю. Вздыхала вопрошающе:

— Когда уж он будет? Прямо дворец царский.

— Через годик, пожалуй, начнем строить, — загадывал Федя.

— Размахнулся ты, — качала головой жена, — если бы поскромнее… Скромность украшает человека.

— Только такой, и никакого другого! — хлопал Федя пятерней по развернутому листу. — Вот соберем еще деньжат… Ну-ка, дай мне сберкнижку.

— Да я и так знаю, сколько там…

Заглядывая в сберегательную книжку и посматривая на рисунок, Федор начинал подсчеты — выходило, что теперь уже скоро смогут они набрать нужную сумму, и тогда… Начинались мечтания…

— Садик разведем, — ласково говорила Поля. — Буду тебе фруктовые вина делать.

— Вот тут, в уголке, посадим тополь, — тыкал Федя толстым пальцем в лист бумаги.

— Может, лучше яблоньку? Антоновку…

— Нет, тополь, — не соглашался муж. — Он красивый, листья блестят, аж свет от них… Высо-о-кий вырастет… Лишь пацанам на него лазить… Может, в новом доме, — Федя с вопрошающей надеждой глядел на жену, — и парень у нас родится.

— Ну, а что же… Люди мы с тобой еще не старые, — смущенно и неуверенно соглашалась Поля.

— В этой комнате поставим его кроватку, — мечтал Федя.

Заблаговременно, еще до отпуска, Федя договорился о помощи с дедом Филиппом, поставившим людям на своем веку жилищ больше, чем ему лет. Филипп Максимович — известный мастер, работает чисто и надежно. Но в последние годы он подряжался редко, неохотно, жаловался на здоровье. И Феде не сразу дал согласие.

— К Полютке ни за какие деньги не пошел бы, — признался он. — А тебе отказать не могу, потому как я любитель кина, а ты его нам крутишь…

За первую неделю поставили стулья, положили обчин, каждый день работали дотемна: август — месяц ненадежный: сегодня жара и сушь, а завтра хлынет проливной. Хорош дом только тот, что поставлен посуху, и Федя частенько в сумерках, проводив старика за ворота, продолжал кое-что делать по мелочам, включив подвешенную на столбе лампочку-пятисотку, а по утрам приступал к делу, едва рассветало.