Александр Кротов - Объяснение в любви

— Анна! — крикнул он взволнованно. И она, не отдавая себе отчета, сразу поняла, что старый человек в голубом — ее отец.

Не зная, как вести себя в такие минуты, и помня, что отец никогда не приезжал к ним, Анечка подала руку.

И отец поцеловал ее точно так, как она не раз видела в старомодных фильмах, прижался к ее руке щекой, и она перестала видеть себя героиней какого-то киношного сюжета, ощутив мокрые его глаза.

Ей стало неловко и стыдно, потому что он не имел на это никакого права, а сейчас хотел как бы разжалобить.

— Я тебя видел в аэропорту и узнал, только отошел автобус, — говорил отец, нетерпеливо роясь в карманах, отыскивая ключи.

— Откуда ты узнал? — спросила она.

— Еще вчера звонила Ирина Тимофеевна, — он, наконец, открыл дверь, посторонился, приглашая ее войти. — И я знал, что ты сразу поедешь ко мне.

Мать не могла вчера знать, что она уедет в Москву и — сразу же в Обыденский. Она не могла об этом знать и сегодня. Но позвонила вчера, как будто все знала наперед безошибочно.

Анечка хотела сказать о том отцу. И передумала, желая сейчас, чтобы было все так, как получилось, как если бы сама она придумала так романтически все заранее.

Отец ей был любопытен, и она забыла, как еще минуту назад подумала о нем.

Как хорошо, что она приехала!

Квартира у отца оказалась двухкомнатная. В гостиной висели настоящие картины в тяжелых резных рамах.

— Не хочешь с дороги принять душ? — спросил отец.

— Как это прекрасно — принять душ! — сказала она, совсем не чувствуя надобности в этом душе. Необходимости, едва войдя в чужую квартиру, сразу же запираться в ванной.

Очень хорошо принять душ!

Она помылась наскоро и без всякого удовольствия. Зеркало во всю стену ванной было ей неудобно и стесняло, словно кто-то постоянно подглядывал за ней, а закрыться голубой пластиковой шторкой она не догадалась. Но, одевшись, почувствовала, как ей стало легче и веселей.

«К этому дому надо привыкнуть», — подумала она и вспомнила мать, которая почему-то сюда никогда не ездила.

И робость тронула ее сердце. Сомнение. Какой-то западни она не рассмотрела. «Я еще не знаю, как живет мой отец, — сказала она шепотом себе, — я ничего не знаю. Мать никогда не говорила, почему он бросил нас давным-давно».

В зеркале она увидела свои задумчивые глаза. Ничуть не хуже, чем у какой-нибудь кинозвезды.

И она вышла к отцу розовощекой, с блестящими, ожидающими открытий и новостей, глазами, сознавая себя прекрасным и решительным человеком. И поняла, что отец уже успел ее полюбить и готов для нее сделать все-все на свете. Это она заметила тотчас по его радости, возбуждению и удовольствию ее видеть.

Стол был уже накрыт.

Пока она ела, отец все смотрел на нее и только улыбался, встречаясь с ней взглядами. Все время был наготове, едва заметив ее желание, тут же его выполнить.

Ей было хорошо. Еще никто и никогда за ней так не ухаживал.

И было непонятно, как это она могла жить где-то далеко от отца, который так любил ее и заботился о ней.

«Он просто не мог полюбить, потому что не видел и не знал меня», — решила она, стараясь не отпустить от себя такую нужную ей радость и тем самым заглушить свою печаль и боль.

Она вопросительно посмотрела на отца. И он кивнул головой, словно говорил: «Да, да. Так оно и есть».

Анечка хотела и начинала любить отца. Так долго его не было! Даже не верилось, что перед ней сидел и ухаживал за нею ее родной отец.

Свою улыбку она узнавала в его улыбке, в особом движении губ, когда он оживлялся или становился задумчив, серьезен. Узнавала свои глаза, привычку еще с детства как бы невзначай потирать правую бровь, при этом чуть скашивая в сторону глаза.

Утром следующего дня Анечка увидела на кресле, рядом с диваном, на котором спала, этюдник, подрамник, краски, холсты.

Анечка обрадовалась.

Потом испугалась.

Быстренько все рассмотрела.

И снова легла в постель, словно уже болела не первый день и надо было обязательно лежать, чтобы выздороветь, дождаться момента, когда станет дозволено выйти на солнышко и преодолеть первое сладкое головокружение, свою памятную неуверенность, отчаянную робость и волнение.

Отец ушел на завод, где работал начальником АХО.

Она позавтракала. Прочитала невнимательно в десятый раз бодрую записку, думая про кисти, их так хотелось взять в руки.

Анечка посмотрела в зеркало.

Оранжево-золотистый цвет отразился от ее глаз.

Она смешала краски и положила этот цвет на холст, загрунтованный и готовый к работе.

Анечка очень живо увидела материнское лицо и принялась его писать. Мать смотрела беспокойно, прищурившись, как будто все вглядывалась в даль, куда она уходила.

«Я не ухожу, — сказала она, — мне больно, что я уехала, что я здесь, что хочу и не могу назвать отца своего отцом. Мне плохо, мама. Горько. Тяжело. И все потому, что у отца мне стало хорошо и спокойно. Он же ведь бросил нас! Бросил, мама! Я этого не забыла и не могу забыть!

Но у тебя немножечко другие должны быть глаза.

Не такие грустные и безнадежные.

От таких быстро устаешь.

Не надо смотреть тоскливо. Вечно несчастные глаза нельзя любить. Они мучают и не дают отдохнуть. Помнишь, как ты улыбалась, когда я уезжала в Пермь? Еще немного повернись, ведь ты меня тоже видишь за горизонтом, как и я тебя».

Стенные часы пробили, и она их не услышала.

Потом часы отзванивали много раз.

И неожиданно вспыхнул яркий, ослепительный свет в комнате, где она работала. Темными пятнами раздвоились все предметы, закружилась по кругу мебель. Затем Анечка увидела отца и впервые вспомнила, что зовут его Андрей Петрович. Увидела за окном темень в бусинках далеких звезд.

— Не надо. Ничего не надо, — сказала она раздраженно от хлынувшей в ее тело усталости и нетерпения работать дальше, — зачем ты мне помешал? Теперь я забыла, что мне надо делать. Все лицо забыла.

— Уже поздно, — сказал отец осторожно, — я думал, ты куда-то ушла, так было тихо, мрачно и тяжело в квартире.

Анечка оттеснила его в коридор.

Андрей Петрович вышел на кухню и взволнованно закурил. «Как хорош тихий погожий вечер! — повторял он непрестанно. — Как хорош вечер!»

Эти глупые слова текли в голове непрерывной магнитофонной лентой. Было такое чувство сокрушительной силы в руках, что он боялся прикасаться к чему бы то ни было.

«Что же это такое?» — спрашивал он себя, и ему хотелось запеть во весь голос, крикнуть от счастья.

Его девочка рисует!

Как хорош тихий погожий вечер!

Нужно было идти на почту и отбить телеграмму Ирине Тимофеевне. Расчет его оказался верным.

И опять в голове заработала магнитофонная лента, говорившая на этот раз без конца текст телеграммы: «Аня рисует. У нее взрывчатая, впечатлительная душа истинного художника. Пусть живет у меня. Подробности отпишу».