Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Сам я все четыре года на фронтах отгрохал, мать на меня две «похоронки» получила. А и было-то за всю войну одно контузие.

Из-за этих «похоронок» я под Калачом чуть в ящик не сыграл.

Служил в пехоте, попал в окружение, посчастливилось встретиться с нашими десантниками, зачислили в свои войска. Все по форме — операции в тылу врага, разведработа. В сорок третьем послали меня с лейтенантом Толиком Глотовым на Большую землю, в Москву по хозяйственному вопросу. До Сасова самолетом, далее в теплушке, в Коломне выходим на перрон за кипятком. Стою в очереди, из дверей вокзала женщина-контролер в синей шинели, в вязаном платочке. Посмотрела на меня, остановилась, руку к груди прижала, будто сердце удержать хочет. Я кран пустил, а чайник забыл подставить, кипяток льется на асфальт, на сапоги брызгает — ничего не замечаю. Спутала она меня — узнать не могу и спросить стесняюсь. Она первая решилась.

— Ваше, — говорит, — фамилие Загородников?

— Так точно, — отвечаю. — Загородников Валерий.

— Так бегите же, — кричит, — к своей матери, улица Сакко и Ванцетти, шесть! Она на вас которую «похоронку» получает! По карточке я вас узнала. На комоде у ней ваша фотокарточка стоит…

И прямо под ручку бросились мы с ней за вокзальное здание, я еле успел Толику сказать, чтоб тащил вещмешки на платформу.

Бежим по осенним лужам — брызги из-под ног, в одной руке у меня пустой чайник, крышкой на веревочке по носику звякает, другой к себе ее теплую руку под локоть прижимаю, а она задыхается на бегу и все про мать мне рассказывает: как она из-под Вязьмы пешком от немца ушла, так теперь проводницей в вагоне у начальника дороги работает, как из пехотного полка вторая «похоронка» в ответ на ее запрос получена.

Разлетелись мы к деревянному домику — ставни зеленые с желтым, шиферная крыша, — стали как вкопанные и войти боимся. Помолчали. Потом контролерша вперед пошла — подготовить. Я стою за дверями, не столько сам радуюсь, сколько за мать переживаю. И вот выбегает она, зарывается лицом в мою колючую шинель, и горячие ее слезы сквозь гимнастерку обжигают мне грудь.

— Ждала я тебя, — говорит, — ждала. А теперь счастью своему не могу поверить.

Вошли мы в помещение — чистенько, тепло, столетник на окнах — и чувствую: расслабла моя мускулатура, ни о чем думать не могу, будто и война уже кончилась.

А мать суетится. Капусту — на стол, картошку — на керосинку и из спальной своей каморки выносит в мелкой таре шесть флаконов тройного одеколона. Вижу — ждала.

Контролерша, Тоня ее звали, тем временем обратно на станцию сбегала, Толика привела. Хватили мы со свиданьицем, Толик вечером в Москву отбыл, а я, позабыв адрес своей командировки, гостил у матери чуть что не неделю, покуда весь одеколон не выпил. Тройной едкая штука, после себя всякий вкус уничтожает. Хочешь, закусывай огурцом, хочешь, сахаром — все одно. А сказать по совести — и одеколон ни при чем. Тут Тоня свою роль сыграла. В войну мы женщину высоко ценили, и мимо нее, матери-одиночки, я равнодушно пройти не смог. Была она старше на одиннадцать лет, всю душу в нашу встречу вложила, надеялась, как видно, связать со мной жизнь. А для меня это все угар увлечения, что называется — эпизод.

Эпизод мимолетный, а запомнился на всю жизнь. А всего лучше помню, как провожала она меня на той же станции Коломна и опять молчала и опять прижимала руку к груди, но на этот раз ничего не сказала, только воротник на шинели поправила. Подвернулся у меня воротник, а я и не заметил с похмелья. Так до самой Москвы всей шеей и помнил ее горячие пальцы.

В Москве все забылось. Расплата. Самовольная отлучка, считай — дезертирство. По закону — вышка, но, принимая во внимание боевые заслуги, ордена и награды, — штрафной. Вывезло загородниковское счастье.

В штрафном мне лично было не тяжело. Война — она всюду одинаковая. Атака, бой, поиск — что тут, что у десантников. Смерть не выбирает, на дороге или в наступлении. У десантников даже страшнее. Но люди… В нашем штрафном батальоне в большинстве все были безыдейные. Каждый стремился себя показать или присвоить чужой подвиг и ждал награды. А черта ли в ней, когда до смерти, как поется, четыре шага. Да что там четыре! Вплотную подошли под Калачом, и полег наш батальон. Человек двенадцать в живых осталось. Тогда-то меня и контузило.

ДА ЧТО ВЫ НА ВОЙНУ ВСЕ ХОТИТЕ СПИСЫВАТЬ! ЕСЛИ БЫ ВСЕ, КАК Я, ВОЕВАЛИ — ОЙ-ОЙ-ОЙ! НЕ ЗНАЮ, КТО БЫ ТОГДА В ЗАБЕГАЛОВКАХ КОСТЫЛЯМИ РАЗМАХИВАЛ, ПРОСИЛ ДОЛИТЬ…

После госпиталя попал я уже прямо в Румынию и, как ограниченно годный, работал шофером в интендантстве, фактически продолжал загорать. Стояли мы на месте полгода. Много времени проводил в ДКА. Слух у меня исключительный, на любом инструменте, что хотите, подберу. Хотите — легкую музыку, хотите — классическую. Там за роялем я и встретил свою первую жену Светлану.

Морально она была выше меня. У нее — десятилетка, у меня — ремесленное. И внешность: брюнетка, волосы без укладки — волнами, у меня же все лицо, как видите, изрытое. Но к музыке я больше одарен и этим ее подсек.

Встречались по вечерам. Населенный пункт, где мы стояли, незначительный, на карте не обозначен. ДКА помещался в особняке фабриканта, и строил его знаменитый архитектор, кажется Корзубье. Простой такой дом, на коротеньких ножках, вроде свайных построек, хотя местность кругом сухая. Стен нет, кругом стекло, как в аквариуме. Внутри голо. Должно быть, дом-то построил, а на мебель денег пожалел. Стулья на козьих ножках, да по стенам женские головки, одна другой страшнее. Тогда мы просто смеялись, а теперь-то я понимаю — сплошная абстракция, чуждое нашему народу искусство. Мы это зало отечественными плакатами оживили — совсем другой вид!

Как начнет смеркаться — я в ДКА. Сажусь за рояль, Света напротив меня, локтями в инструмент упрется, голову на руки положит, и смотрим друг другу в глаза. Играю «Танец маленьких лебедей» или «Прощай, любимый город», глаза у нее все темнее, темнее, и ничего я уже больше не вижу, и выносит нас весь этот мотив за стеклянные стены, на простор, в степь, в Россию… Как говорится, песня без слов, музыка Мендельсона.

Не знаю, сколько мы молча так встречались, неделю или месяц, лучшие дни жизни календарем не измеришь. А потом все оборвалось сразу. Прихожу — рояля нет. Я к завклубом: где инструмент? Мнется, жмется, наконец выдавил: передан в распоряжение высшего командования. Не поспоришь.

И в этот же день приглашает меня наш завскладом к себе на вечер по случаю приближающихся первомайских дней. Я даже удивился. Он — капитан, я — солдат, ничего нас не связывает. Разве что, думаю, война на исходе, субординация доживает последние дни? Пришел. На столе венгерское вино, французский коньяк, закуски — безотказно. Народу тоже много, он и Светлану позвал. Смех, разговоры, вечер идет, что называется, в атмосфере взаимной сердечности. Потом капитан пригласил всех в гостиную и говорит мне: