Владимир Бутромеев - Любить и верить

Князь сделал предложение. Мать ответила согласием. Такая партия, выводившая ее дочь в высший свет, которого она сама когда-то коснулась недозволенным путем, словно оправдывала старухину жизнь и была мщением всем обстоятельствам, не позволившим занять место, подобающее ее красоте и силе. Мнением дочери Агния Андреевна интересовалась меньше всего. Ко всему, князь выглядел привлекательно, да и сам титул, и перспектива столичной жизни могли польстить не только незаконнорожденной дочери мелкопоместной вдовы.

Князь съездил в Москву, к родственникам. Дело несколько затянулось, историю его будущей тещи, видимо, еще помнили. Князь приезжал и уезжал опять, но через полгода все же обвенчался с Ольгой в маленькой деревенской церкви. Так было договорено, что венчание — в Трилесине, а свадьба — в Москве, но Агния Андреевна на нее не поедет, сказавшись больною.

Однако наутро князь неожиданно уехал один. Он долго сидел в комнате у Агнии Андреевны, потом они вместе зашли к молодой княгине, и князь уехал, по словам кучера, страшно злой и «разнервенный».

Предположить обычную причину, по которой супруг недоволен брачной ночью, никому даже не приходило в голову. И в самом деле, как выяснилось позже, невеста просто не пустила князя в спальню. Матери объяснила, что замуж за него выходить не хотела. Упрашивать мать, хорошо зная ее характер, тоже не стала. А тянула все до последнего потому, что каждую минуту ждала человека, которому готова отдать руку и сердце, несмотря ни на что. Горничная еще рассказывала, что у «барыньки» был «револьверт», и что его-то и испугался князь, и так «испугауся», что «аж разазлиуся».

Агния Андреевна поняла, что в дочери смешалась пылкость ее молодости и опытность ее таинственного отца, и, кроме того, все случилось так быстро, неожиданно и бесповоротно, что изменить что-либо было невозможно.

Все это происходило уже осенью 1917 года. Вокруг творилось что-то непонятное. Раньше о событиях, как о чем-то далеком и Трилесина мало касающемся, сообщали только газеты: война, отречение императора, новое правительство, волнения и непорядки по всей стране. По дорогам шли толпы беженцев и дезертиров. Говорили, что солдаты бросают окопы, расходятся по домам и что немцы скоро будут здесь. Крестьяне делили землю соседних имений. По деревням и в волости собирались сходки. Березовую рощу пана Пытайло около самого местечка вырубили в два дня. Сам Пытайло умер.

Агнии Андреевне было уже под шестьдесят, а на вид и много больше. Она не выдержала этой осени, слегла и через несколько недель умерла. Хоронили ее по обычаю, мужики робко шли за гробом. Что-то не поняв из рассказов горничной, они уже называли умершую княгиней. Эта горничная была нездешняя, ее взяли год назад в Могилеве. Иногда она прибегала на вечеринки, ее расспрашивали о том, что делается в имении.

Там теперь остались трое — молодая барыня, сама горничная и старуха по прозвищу Клюка. В деревне давно поговаривали о том, чтобы разделить землю и прибрать кое-что из имения, но все боялись. Боялись и умершей «княгини», и молодой; «решительная барынька», не раз рассуждали между собой мужики, вспоминая рассказы про «револьверт». Боялись и Клюки. Это была старуха лет семидесяти, на высоких ногах, с такой сутулой спиной, что издали казалась горбатой. В детстве, лет тринадцати, ее изнасиловал тот самый кухар, которому Пытайло проиграл в карты землю. Почти полупомешанная, она жила около церкви. Священник, хотя и добрый человек, сам по крайности бедный, помочь ей ничем не мог. Однажды, когда она за чем-то вздумала пойти в деревню, ее чуть не загрызли собаки. Тогда священник сходил к недавно приехавшей новой хозяйке имения и попросил отдать несчастную в приют или больницу. Но Агния Андреевна, узнав ее историю, и то, что она была сирота, забрала ее к себе в дом. Через несколько лет Клюка отошла от беспамятства и сделалась сначала служкой, а потом ключницей. Вместе с хозяйкой она наводила в имении порядок и была чем-то вроде приказчика и неусыпного сторожа. За день несколько раз обегала все поля и леса — пощады от нее не знал никто, и боялись ее побольше самой помещицы. За силу и характер в молодости ее прозвали Волчицей. Да и теперь не всякий мужик осмелился бы стать у нее на дороге. Когда родилась Ольга, она никого не подпускала к ребенку и была нянькой, здесь она могла пойти и против госпожи — и та ей уступала, если дело касалось «барыньки». Когда Ольга выросла, Клюка оберегала ее так же ревностно, как и в младенчестве. Во время недоразумения с князем она преданно была на стороне Ольги, и это тоже сыграло свою роль: будь молодая барыня одна, победа могла бы достаться и не ей или, во всяком случае, досталась бы куда труднее.

Страх перед обитателями дома на крутом берегу реки, а больше то, что Трилесино находилось далеко от дорог и событий, оставляли все по-старому. Горничная рассказывала, что «барынька» ходит вся в черном, целыми днями плачет и пишет письма. Куда и кому, не знали, на почту их никто не передавал. Говорили, что Клюка сама носит эти письма в волость. Зимой частые вьюги заметали по ночам все вокруг, а когда выдавалось спокойное утро с морозом и синевой ясного неба, те, кому была нужда встать пораньше, видели в нетронутых снегах борозду, тянувшуюся от имения в сторону большака — Клюка ходила, волоча ноги, и оставляла сплошной след.

Весной мужики, пользуясь невниманием молодой хозяйки, землю все же разделили, а потом, сняв шапки, пришли в имение и за остальным скарбом. Барынька выдала им ключи от амбаров, в дом войти никто не решился.

А через несколько дней горничная прибежала в деревню. Она стучала в окна, тряслась от страха, и, немо заикаясь, показывала в сторону имения. Была темная весенняя ночь. В доме ярко светились окна, он четко выделялся на фоне звездного неба, внизу под ним шумела река. Все бросились к имению.

Двери дома были раскрыты, везде горели свечи, в комнатах никого не было. Толпа растерялась.

— Чего кричала, дура? — спросил Евсей, он раньше был вроде старосты.

— Жутко, — все еще заикаясь, ответила та, — собрала ужин, а никого нет, позвала — никого, обошла все — как сквозь землю провалились.

Ни «барыньки», ни Клюки в самом доме нигде не оказалось. Через несколько дней горничная, еще раз побожившись, что Клюка не кто иная, как ведьма, прихватив кое-что из одежды барыни, ушла домой. До города было километров полтораста, как раз на пару переходов по тем временам. Под осень в помещичьем доме устроили школу. А молодую княгиню с тех пор не видели и не слышали.

Клюка же лет через шесть вернулась назад. Не то что какого-то рассказа — даже одного слова о том, что было, от нее не услышали. Вместе с ней оказалась девочка лет четырех. Когда она подросла, все узнали «княгиню», так ее и звали — княгиня. У старухи были и документы на девочку, по ним она называлась Агнией. Поселилась Клюка в кладовке помещичьего дома. Работала за двоих, как-то кормила себя и девочку. Ее не трогали, по старой памяти еще и побаивались. Бабы за глаза называли ведьмой.