Иван Евсеенко - До конца жизни

В вагоне, уже перед самым отходом поезда, они выпили «посошок», захваченный заботливым Санькой, и расцеловались.

Поезд потихоньку начинал набирать скорость. Матвей разобрал постель, заткнул под подушку аккуратно завязанные в носовой платок заветные четыре тысячи, лег на них, — и так хорошо, так весело стало у него на душе, что ни в сказке сказать, ни пером описать…

А среди ночи Матвею приснилось, будто он уже дома. В гости к нему пришли мужики, сидят за столом, расспрашивают о Севере, какие, мол, там люди, какие дела. Матвей рассказывает, а рядом Танька, веселая такая, счастливая. Да и как ей не веселиться, не радоваться: денег теперь и на свадьбу, и на дом хватит. Хочешь — сам строй, хочешь — готовый покупай. У того же Коли Досика, например. Свадьбу они сыграют на все село. Пригласят оркестр, наймут Саньку с машиной. Пусть все видят, что Матвей для дочери ничего не жалеет.

Он обнимает Таньку и, посмеиваясь, похохатывая, начинает рассказывать про Отара Шотовича, про цыгана и даже по того неудачника с вениками.

Мужики слушают, молча курят.

Матвею становится так хорошо, так спокойно, что он не выдерживает и признается, как вначале дал было маху и торговал по полтора рубля, а потом исправился и потихоньку набавлял, пока не дошел до четырех. А можно было брать и подороже. Люди там денежные. Да и деваться им некуда. На весь базар луку — шаром покати, у одного только Матвея…

— Вот тебе и лучок, — качают головами мужики. — На тракторе столько не заработаешь.

— Куда там! — соглашается Матвей. — И сам не пойму, рубль у них, что ли, длиннее…

— А что тут понимать, — усмехаются мужики. — Давай лимоны теперь выращивай!

Матвей вынимает деньги и, гордясь собою, отдает их Таньке. А она смотрит на него как-то странно, плачет и от денег отказывается, мол, не надо мне ничего: ни дома, ни свадьбы…

Матвей и Евдокия пробуют ее утешить, а она плачет все сильней и сильней. Матвей даже не помнит, чтоб Танька когда-нибудь так плакала.

— Раз такое дело, — поднимаются мужики, — мы пойдем.

— Да что вы! — останавливает их Матвей. — Посидели бы еще, поговорили.

— Нет, пойдем, — не соглашаются мужики. — Наговорились уже, наслушались, — и спешат из дома, не прощаясь…

От этого Танькиного крика и плача Матвей и проснулся. Что-то внутри него вдруг сжалось, заболело, он по-рыбьи начал хватать широко открытым ртом воздух, но боль не отступала, и Матвею почудилось, что еще немного, и все, тут ему — конец, никогда не увидит он больше ни Таньку, ни Евдокию, никогда не сядет больше на трактор.

Матвей кое-как выбрался из купе, открыл в тамбуре дверь и, подставив голову морозному, ледяному ветру, долго стоял там, проклиная все на свете: и себя, и Саньку, и развеселую эту торговлю…

Петровна говорит, будто у Манечки с головой что-то не ладится. Только неправда все это. Манечка ведь жизнь свою всю до капельки помнит, а с больной головой разве возможно такое.

Любовь у Манечки с Федей была какая-то странная. Придет Федя вечером, на гармошке возле окна заиграет, ждет Манечку. А она не куражится, не мучает парня, выскочит к нему в ту же минуту.

Сидят они на лавочке под калиною, слово сказать другу другу боятся, вздохнуть боятся. Гармошка только вздыхает, да листья на калине шепчутся.

Посадил калину отец в тот день, когда родилась Манечка. Росли они наперегонки. То Манечка обгонит калину, то калина перерастет ее.

Федя так и звал Манечку «калинушка моя красная».

Посидят они с Федей под калиною, а потом к речке пойдут. В лодке рыбацкой плывут куда-нибудь далеко. Манечка веслом правит, а Федя чуть слышно на гармошке играет. И поют на два голоса.

Домой вернутся — уже светать начинает. Мать поругает Манечку, но больше шутя, а отец, так вовсе ничего не скажет. Любили они ее, потому что одна Манечка у них. Родилась, когда уже пожилыми были.

А она решить никак не могла, кого больше любит: отца, мать или Федю.

Как начнет о матери думать, так сразу почему-то зима представляется. Рядна они с матерью стирают, приданое Манечки. Сначала в жлукте их вываривают. Мать рядна складывает, пеплом пересыпает, а Манечка воду горячую из хаты носит да камни в печи раскалены. Интересно…

А после они еще на речку едут. Рядна прополоскать надо. Топором прорубь сделают, лед в сторону поотбрасывают, потом рукавицы снимут — и за работу. Руки от студеной воды вначале прямо немеют, плакать хочется, а после разогреются, отойдут и хоть бы что, только красные, словно раки вареные.

Рядна они с матерью прополощут, о лед побьют, ногами потопчут, еще раз прополощут и выкручивать примутся. Мать держит рядно с одной стороны, Манечка — с другой. Оно на змею огромную становится похожим. Только не страшно ее ничуть. Манечка смеется, ногой на змею наступит и дальше выкручивает, чтобы вода из середины выжалась. Вода выжимается и тут же замерзает и на льду, и на сапогах, и даже на юбке.

Дома они развешивают рядна на жердях, на воротах и на веревке, которую отец специально для этого протянул между хатой и сараем.

А назавтра рядна надо катать рубелем и каталкой. Манечка внесет их в хату. Рядна звенят, негнущиеся, холодные. Манечка катает их. В хате натоплено, жарко и речкою пахнет…

И если об отце Манечка думает, так тоже почему-то зима вспоминается, и тоже работа.

Еще с вечера отец говорит, что завтра они с Манечкой в лес по дрова поедут. Манечка готовится. Рукавицы на ночь в печурку положит. И все волнуется — хоть бы не проспать, хоть бы проснуться вместе с отцом, а то он может еще и не разбудить — пожалеет. Только ни разу Манечка не проспала. Как начнет отец сапоги обувать, так и она уже тут как тут, водой студеной умывается.

Поедят они сала, на сковородке поджаренного, картошки с капустою и огурцами — и на мороз. Морда у коня вся в инее, как мукою обсыпанная. Манечка вытрет ее рукавицей, заулыбается. А отец тем временем сено на санях раскладывает, чтоб сидеть поудобней. Конь оглядывается. Хочется ему, наверное, сена пожевать. Да некогда.

Манечка усаживается на сене, смотрит, как убегает дорога, и так радостно становится у нее на сердце. Сани поскрипывают на морозе, покачиваются, пахнет сеном, лошадью, а еще дымом, который серебряным столбом поднимается над каждой хатой.

По дороге им обязательно встретится старый Корней. Он еще издалека крикнет:

— Куда красавицу везешь, Антонович?

— В лес, — улыбнется отец. — Мачеха приказала.

— Завози ко мне!

— Не велено, — ответит отец.

А Манечка зардеется, закутает лицо платком и спрячется за отцовскую спину.

Но вот начинается лес. На ветках шапками снег лежит. Кажется, зайцы пушистые уселись и замерли. Манечка соскакивает с саней, подходит к маленькой сосенке, снимает рукавицу и осторожно кладет руку на пушистого зайца. И тут же отдергивает ее — внутри что-то чуть слышно стучит…