Иван Евсеенко - До конца жизни

Но они не хотели ему верить. Вдвоем танцевали еще много-много танцев и по одним движениям узнали друг о друге все, ничего не утаили, не запрятали на случай неожиданного разрыва и расставания, потому что не верили, что когда-нибудь это может произойти…

После танцев Гриша и Надя вышли к ночной, бездыханной Снови. Вода в ней, казалось устав за день, притихла, замерла, течение остановилось. Прибрежные лозы и травы, покрытые тяжелой ночной росою, тоже успокоились, перестали шелестеть листьями, прислушиваясь к тихому разговору.

— Страшно как-то.

— Почему?

— От реки страшно. Давным-давно она здесь течет, а нас с тобой не было.

— Были другие.

— А мне жалко. Мне хотелось бы тоже быть тогда.

— Зачем?

— Просто быть. И чтобы ты был…

Гриша поверил и этим Надиным словам, поверил тому, что и он, и Надя когда-то уже действительно были. И не один раз. А постоянно рождались, жили, потом исчезали на недолгое время и снова рождались. И что настоящая их жизнь — это лишь недолгое мгновение из вечной, неисчезаемой жизни, которая в будущем еще повторится много-много раз, как повторяется Сновь-река. Вода в ней где-то возникает, медленно и плавно течет между песчаных берегов вначале к Десне, а потом к Днепру и морю, чтобы исчезнуть, раствориться навсегда, а Сновь-река все-таки существует уже согни, если не тысячи лет, и, наверное, будет существовать вечно…

Домой они пришли уже под утро, когда Сновь-река на востоке вдруг начала сливаться с небом, с утренними звездами, когда деревья, луга и небо образовали единый неразделимый мир времени и пространства, от сознания, от причастности к которому действительно становилось страшно…

Но Гриша сейчас никакого страха не испытывал, ему было радостно, что рядом с ним Надя, что он слышит ее голос, чувствует прикосновение ее рук, ласковых и тревожных. Все так же придерживая Надю за плечо, охраняя ее от невидимых ночных привидений, он привел ее к сеновалу, спросил:

— Хочешь спать?

— Хочу.

— А не боишься?

— Нет.

Гриша открыл сарай и показал Наде на едва видневшуюся в темноте лестницу:

— Залезай наверх. Там есть тулуп и подушка.

— А ты где?

— Я внизу.

— Ладно.

Гриша подождал, пока Надя взберется на сеновал, вынес из коридора раскладушку, поставил ее в саду под яблоней…

Среди ночи он несколько раз просыпался: то ему чудились музыка и голос Армстронга, то казалось, будто Надя еле слышно зовет его:

— Гриша! Гри-ша!..

Он приподнимал голову, но подойти к сеновалу поближе так и не решился. Зато каждый раз с удивлением видел, что на крылечке, которое выходит во двор, сидит дед Григорий, какой-то по-особому печальный и старый…

Утром Захария Степановича разбудил Григорий. Он как будто оттаял немного душою, в его поведении, в голосе Захарий Степанович не заметил вчерашнего недоверия Он обрадовался этому, стал собирать инструменты:

— Пора, наверное. А то какая работа в жару!

— Тебе виднее, — ответил Григорий и пошел в сарай доставать лопату и косу.

Молодежь была уже в сборе, хотя Захарий Степанович чувствовал, что они бы сейчас с большей охотой поспали еще час-другой после вчерашнего беспокойного молодого вечера. А ему вот спать совсем не хотелось. В душе и в теле было какое-то напряжение, тревога, которые никакими радостными словами ему не удавалось скрыть.

Никогда еще Захарий Степанович не приступал к раскопкам с такой робостью и такими неизвестно откуда идущими сомнениями. Но отступать было уже поздно: Григорий и молодежь ждали его распоряжений, и Захарий Степанович, подавив в себе непрошеные мысли, первым направился к Маковой горе.

Пока Григорий окашивал гору, Захарий Степанович с Гришей и Надей натянули невдалеке на случай дождя палатку, потом провели нивелировку и взялись за лопаты. Копать было трудно. Толстый, слежавшийся дерн поддавался слабо. Захарий Степанович часто останавливался, с горечью и отчаянием замечая, каким он стал слабосильным и немощным, особенно по сравнению с Гришей и Надей, копавшими землю с завидной, неудержимой легкостью.

Изредка Захарий Степанович останавливался еще и по другой причине: каждый раз, когда он начинал копать могильник или курган, его охватывало чувство беспокойства, почему-то всегда было тревожно нарушать покой давних времен, словно там, в глубине могильника, можно было открыть для себя что-то непростительно тайное…

В прежние годы Захарий Степанович легко преодолевал этот суеверный страх. Он ведь знал, что в могильнике ничего, кроме кальцинированных костей, обожженных погребальным костром украшений и остатков утвари, быть не может. Но на этот раз тревога и страх не проходили, и Захарий Степанович вдруг подумал о том, что, может, правда, не надо было ему приезжать сюда, в Займище, не надо было тревожить и себя, и древних, когда-то умерших людей…

От этих неожиданных безрадостных мыслей Захария Степановича отвлекла Надя. Она вдруг отбросила лопату и побежала к речке, увидев, как переплывает на другой берег табун лошадей. Захарий Степанович тоже не выдержал, спустился к воде и стал наблюдать за уже полузабытым величественным зрелищем. Положив на воду тяжелые, крупные головы, лошади плыли посредине Снови. Казалось, река, чтобы помочь им, на мгновение повернула течение поперек русла и теперь сама несла встревоженный косяк к другому берегу.

Захарий Степанович постоял еще несколько минут возле воды, потом пошел назад к Григорию, который, не обращая внимания ни на восторженный смех Нади, ни на пастушьи крики, продолжал привычно, хотя уже по-стариковски тяжело, косить траву, спускаясь все ниже и ниже под гору.

Глядя на него, Захарий Степанович вдруг засовестился той поспешности, с которой он пошел вслед за Надей к берегу. Для Григория вся эта переправа — будничное ежедневное занятие, не стоящее особого внимания, а для Захария Степановича, оказывается, уже диковинка, зрелище…

Вскоре к горе подошли пастухи, поинтересовались:

— Клад ищем?

— Да нет, — как бы оправдываясь, вздохнул Захарий Степанович. — Могила здесь должна быть.

— Мертвецов, значит.

— Да вроде того.

Пастухи сразу потеряли всякий интерес к их работе и заторопились к лодкам, чтобы переправляться на другой берег к лошадям, которые уже разбрелись по лугу.

И опять Захарий Степанович расстроился. Ему стало стыдно перед своими помощниками и особенно перед Григорием, что не сумел быстро, одним словом убедить пастухов в том, что ищут они здесь все-таки не клад, не золото, а нечто одинаково важное и для Захария Степановича, и для Григория, и для этих самых пастухов.

Солнце между тем начало припекать все сильнее. Захарий Степанович, мокрый от горячего, едкого пота, останавливался все чаще и чаще, подставлял лицо и грудь редким порывам ветра, запрокидывал голову и каждый раз видел, как высоко над ними кружит и кружит коршун. С высоты ему, должно быть, смешно было наблюдать за их суетою, но он не улетал, надеясь если не на добычу, то хотя бы на то, что люди скоро уйдут с горы, которую он привык чувствовать своею и на которой так часто любил отдыхать.