Максим Горецкий - Виленские коммунары

Меня тоже пронял смех. Но я резко и довольно грубо осадил ее грезы:

— Этого никогда не будет…

— Хочешь, чтобы мастерская была на твое имя? — перешла она сразу на деловой тон. — Ну хорошо… — подумала и стала торговаться: — Ну хорошо, я уговорю отца, чтобы вывеска была и на мое и на твое имя.

— Ничего я не хочу. Не говори глупостей, Юзя, иначе убегу…

— Почему не хочешь? — пристала она как смола. — Все дела буду вести я, ты можешь ничего не делать, если не захочешь…

Вынула из сумочки большую и толстую плитку шоколада «Золотой ярлык», — видно, специально купила ради такого случая, — хрусть плитку пополам, прямо в обертке, и дает одну половинку мне, а другую деликатненько принимается грызть сама. И говорит:

— Ну почему ты не хочешь? Я буду тебя и кормить и одевать, только не отказывайся.

Я шоколадку съел. Очень она была вкусная. А Юзе, чтобы подразнить немного, сказал:

— Теперь-то ты обещаешь, а потом будет по-иному.

— Ты мне не веришь, Матей? Ну, так вот… Хоть сейчас, до свадьбы, бери меня, веди к себе, делай со мной что хочешь… Какая девушка скажет тебе это не любя? Я люблю тебя, Матей! — произнесла она с истинным драматизмом, прямо как актриса. Даже слезы повисли на ее черных пушистых ресницах.

— Что, что, что?.. Минск вспомни! — вырвалось у меня против воли. И было в моем голосе что-то въедливое, злорадное, словно я упивался победой.

Я не жалел, что так ответил ей, но было стыдно перед самим собой за этот отвратительный тон. «Ну и пусть, — подумал я, — теперь по крайней мере она будет настроена против меня…»

Ан нет!

— Матей! Ведь ничего особенного у нас с тобой в Минске не было! Ну, баловались, ребячились… Неужели ты сердишься на меня за это? Милый, дорогой! — захныкала она, словно чувствуя свою вину, и вдруг схватила мою руку и поцеловала.

— Ну и дура! — буркнул я и слегка ударил ее по щеке.

Не сдержался. Мне было стыдно и гадко. И уже немного жалко Юзю. Резко поднялся, и мы пошли от скамеечки на тропинку, которая вела с горы вниз.

— Ну хорошо, — сказала она, — я подожду, Матей. Может, еще одумаешься.

Она снова была спокойна и весела. И до самого дома шла уже человек человеком.

Однако и после этого она не оставила своих мещанских ухаживаний за мной. Думаю, без ведома отца, купила и подарила мне золотое перо «самопишущее» за три рубля пятьдесят копеек. Перо мне понравилось, я соблазнился и взял, но решил припрятать до лучших времен.

С разрешения отца, хотя он и был скуп ужасно, купила наилучшего сатина темно-коричневого цвета, сняла с меня мерку и сшила рубашку с отложным воротничком, под галстук-самовяз, и сама же вышила на воротничке синие васильки. Чтобы не обижать ее и, не срамить перед отцом, я рубашку взял, смалодушничал, но надеть ее у меня не хватило духу, хотя бы показаться в ней… Тоже спрятал до лучших времен…

Сколько раз, бывало, когда отец куда-нибудь уходил из дому, она зазывала меня к себе и кормила, ровно каплуна. Как вспомню ее гречневую кашу с парной свининой, со шкварками, с которых сало так и текло, или ее котлеты, или полную сковороду поджаренной картошки, или ее сладкие сырники в масле, плававшие до самого верху в миске, — то даже теперь во рту тает! Ел я без всякого стыда, уписывая за обе щеки, потому что хотел есть. Но быть ее мужем так и не согласился.

— Неужто мне за Робейко идти? — притворно вздохнет в другой раз она и ждет, что я отвечу.

— Иди за Робейко, — безразлично отвечал я.

— Ну хорошо. Я подожду, может, еще одумаешься…

— Жди. Только зря…

Ей, наверно, надоело ждать; даже ее отец однажды не сдержался и сострил при мне:

— Ученые любятся, что коты: он ее цап — она мяукнет, она его цап — он фыр-фыр.

И даже мою мать пытался призвать на помощь. Мать же — ах как она хотела мне этого счастья, а себе чести! — знала, однако, мой упрямый характер и не вмешивалась. Возможно, тоже надеялась, что я одумаюсь.

Все это происходило еще в 1914 году, в самом начале войны, когда в городе мало что изменилось и лишь вокзал и улицы были забиты солдатами, как серой саранчой.

Постепенно война заглядывала с улиц в дома, в семьи, в жизнь человека, не обходя никого.

Для меня пока что лишь подорожали продукты. Уже к концу года моего заработка не хватало даже на еду. И что же я теперь ел? Съедал обед в дешевой столовой, из двух блюд, — какой-нибудь легенький перловый супчик с небольшим куском мяса и котлетку с пюре. За обедом уже приходилось налегать и на хлеб. Хлеб пока еще давали без доплаты, и ешь, сколько влезет, но все меньше и меньше нарезали пшеничного, а все больше подкладывали ржаного, черного.

А утром и вечером теперь пил лишь чай с молоком и баранками. Иногда покупал колбасу, а уж яйца и масло ел совсем редко. И подслащивал свой чай уже с оглядкой.

С весны 1915 года «сарафанная» почта сперва нашептывала, а потом довольно открыто заговорила, что немцы могут прийти в Вильно. Вскоре разговоры об этом можно было слышать и на улице… И когда я слышал их, какое-то необъяснимое, тревожно-радостное ожидание наполняло душу: пусть, пусть придут немцы, пусть будет хоть что- нибудь новое…

Летом, когда фронт приблизился, немцев ждали в Вильно наверняка. И польские, и литовские, и белорусские националисты, мечтая об избавлении от русских, уже не скрывали своей немецкой ориентации. Все рабочие из числа моих знакомых тоже ждали, чтобы русских разбили. Туркевич, например, возвращаясь вместе со мной с работы, шептал мне всякий раз, оглянувшись:

— Ну, Матейка! Теперь скоро, скоро! Разобьют немцы русских, наступит в России второй тысяча девятьсот пятый год, и тогда самодержавию капут!

А среди наших рабочих можно было слышать и такие разговоры:

— У немцев культура!

— Промышленность поднимется!

— Немцы на пирогах спят, пирогами накрываются!

— У нас рубаха — рубль, у немцев — полтина!

— У нас платочек — гривенник, у немцев — три копейки!

С особенным нетерпением ждал немцев мой новый сожитель — Ромусь Робейко, так как скрывался от призыва. Место прятаться он выбрал у меня, старую квартиру оставил и в домовой книге велел отметить, что выехал в Москву. В мастерской он появлялся затемно, только чтобы взять работу.

У меня в комнате он лишь ночевал. А дамские туфли, по части которых он был большой специалист, шил на чердаке нашего дома, устроившись у слухового окна. Там же на всякий случай поставил себе топчан, если придется провести ночь. Второе ложе смастерил в погребе, под нашей кухней. Практичным оказался человеком.

Особых следов от его жизни в моей комнате, можно сказать, не было. Но дух Робейко витал здесь теперь всегда. Я не выносил этого духа.