Максим Горецкий - Меланхолия

Максим ГОРЕЦКИЙ

МЕЛАНХОЛИЯ

Повесть

Под тым же часом...человек мудрый и великого заховання у людей...ово не ведет, з чого впал в меланхолию, о всем собе зле тушачи, же мыслил о учинене якой смерти собе.

Т. Евлашевский

1

ГРУСТНЫЕ ПИСЬМА

Мой милый товарищ!

Ну вот, у нас уже поздняя, слегка опечаленная вес­на и начало жаркого лета. Кончились наконец практические занятия, и ты можешь поздравить меня: я закончил школу...

С каким нетерпением ждал я этой минуты! С какой радостью мечтал о ней, особенно два по­следних года. И вот, когда все это наконец-то при­шло — какая-то безучастность, уныние и даже то­ска овладели мной.

Что делать дальше? — невольно еще раз вста­ет передо мной больной вопрос. Поступать в Мо­сковский межевой институт или на политехнику в Киеве, как мы когда-то с тобой договаривались, я теперь окончательно передумал. Не знаю, удастся ли, однако до сих пор я еще не потерял надежды изучить иностранные языки, получить аттестат зрелости и поступить на историко-филологи­ческий факультет. Я думаю, что нашему освобо­дительному движению учителя и литераторы еще долго будут нужны — и более, чем землемеры и агрономы.

Я решил поработать годик на землемерной службе, подготовиться к этой самой «зрелости» и заработать немного денег, чтоб самому было с чем дальше идти в науку и немного помочь отцу не­пременно учить Лавриньку.

Я искал и нашел себе должность на Виленщине, потому что очень хочу, как ты сам знаешь и понимаешь, побыть в Вильне — в самом центре нашего освобо­дительного движения,— а затем, на селе, познакомиться с жизнью нашего западно-белорусского крестьянина, ко­торая для меня, да и для тебя, восточных белорусов, остается совершенно неизвестной.

В Темнолесье, даже на короткое время, я не поеду. Жалею времени. Отдохну и погуляю там, где буду работать.

Сегодня вечером навсегда распрощаюсь со своей школой и поеду на станцию. Всю ночь буду трястись в извозчичьей кибитке, потому что автобус, о котором столько было разговору, еще не ходит и в этом году...

Без сожаления покидаю этот несчастный глухой город, в котором проучился четыре долгих года и где у нас было столько стремлений, надежд и планов, тихих радостей, юной дружбы... Все это теперь — позади, и я вылетаю на новые широкие просторы...

Ну, прощай, мой дорогой! С дороги напишу еще.

30 июня 1913-го года.

Твои Лявон

Мой милый товарищ!

До этого я ни разу не был дальше М. и Г. и вот сегодня, впервые в своей жизни, увидел огромный вокзал, большущие паровозы, машинный мир, нескончаемый людской водо­ворот и всякую другую цивилизацию...

Увидел я также в первом классе тьму-тьмущую богатых путешествующих панов, пышный цвет российской панской культуры в Белоруссии, и рядом, только в противоположном конце здания, в третьем классе, увидел я Беларусь, нашу белорусскую мужицкую культуру, представители которой, словно несчастная, грязная и замученная скотина, валяются вповалку на полу — в лаптях, в лохмотьях, в рванье, с убоги­ми котомками и с приглушенной, скрытой от чужого през­рения речью на запекшихся губах.

Заныло, милый мой брат, сердце, вспомнил я тебя и наш школьный кружок, и захотелось мне бежать к вам, просить о помощи или же броситься здесь на стену и царапать ее руками... Вместо этого пишу тебе.

Как на беду, завел я за столом в буфете разговор с одним молодым человеком в новенькой студенческой фуражке и в новенькой студенческой тужурке с петличками и желтыми пуговками. Он тоже дожидался поезда на Вильню, жаловался, что ждать скучно, и первый, снисходитель­но, заговорил со мной. Он, видно, принял меня за учителя.

Не очень люблю я этих студентов-паничей, но, уловив в его речи белорусский акцент, решил, что немного просвещу его До этого я привык представлять себе студента передовым человеком, революционером — если не на деле, то хотя бы на словах. К сожалению, я нарвался на такого российского патриота, с либеральной фразеологией, и на такого врага белорусского языка, что все мои слова отлетели от него как горох от стенки.

И я решил ни с кем больше в дороге не заводить разговоров на белорусские темы. Буду ехать себе тихо и спокойно, сидя у окна, любоваться бедным родным краем и бесконечно тешишь себя надеждами на его возрождение...

1/VII.1913

Твой Л.

Товарищ мой и единомышленник, послушай ты меня с дороги!

Как любо, как приятно сидеть в вагоне у раскрытого окна в ясный, теплый, погожий день и ехать по Белоруссии. Не чувствует тело, что прижали его к самой стенке и что душно. Не чувствуют кости, что жестко сидеть и неудобно. Уши забываются и не слышат возле себя торговцев с их бесконечными разговорами о гешефте, денежной выгоде и всякой прочей дряни. Глаза не хотят ничего видеть в грязном вагоне, и не оторвать их от всего родного, что проплывает и проплывает мимо окна.

Поезд летит, и перед глазами открываются безбрежные поля с холмами, лощинами, канавами. Колышутся хлеба, и среди них мило синеют, нежатся васильки. Бежит это милое свежее поле далеко-далеко, к темному, низкому небу, лесу. Засверкала в зеленой постели речка — тихая, извилистая. Раскинулись сенокосы... С пригорка к реке сбегают хатки, выше на склоне одиноко присели гумна, а вдали среди зароблей ивняка, у самой воды пригнулась одинокая банька. Родник с кристальной водицей бежит по камушкам и гравию в неширокое жерло в срубе.

Поезд пошел на подъем. Замедлили бег вагоны. Остров­ки вдоль дороги застят даль. Ольшаник и березняк... Кусти­ки невысокие и густые...

Переезд, будка, шлагбаум. Маленькое поле, засаженное картофелем. Стожок сена. Ручей, большое болото — с рого­зом, калужницей, лилиями.

Женщина с синеньким флажком стоит, а вокруг нее, уцепившись за подол, дети. Милые, славные дети!

У края болота, на луговине, поросшей желтым лютиком, девочка в материнском капоте пасет бурую, с большим выменем и сломанным рогом, корову. Из васильков, ромашек и колокольчнков сплела венок, улыбается. Глазки, слов­но те же цветочки, на окна вагонные смотрят...

Ой, деточка моя, сестричка моя! Уж никогда не вернет­ся прекрасная пора детства моего. Спасибо тебе за улыбку твою светлую. Глядя на девчурку, я вспомнил свои юные годы, своих братиков, сестричку...

Где вы, годы мои, когда бегал я с малышами без всяких тревог и забот? Где вы сейчас, друзья-товарищи? Одни терпят муки жизни, другие на лесной опушке, под покосившимися крестами, под белыми березками нашли вечный покой.

Дальше, дальше. Где-то позади осталась будка у переез­да. Мох и мошок, болотца, кочки. Скошенная травка. Стожки стоят среди корявых сосенок на трясине. Кочки, кочки... А где посуше, там девчата в широких легких юбках, с граблями в руках. Их кружок — словно букет цветов: красных, синих, белых. Хохочут, шутят, платочками машут.