Максим Горецкий - Меланхолия

— Да, на почту,— ответил Лявон, стараясь хоть внешне сохранить спокойствие,— сердце его готово было выскочить из груди, так он испугался.

— Ах, как хорошо! — обрадовался лесник и, повернув­шись, крикнул в хату: — Стасюшка! Давай письмо... Чело­век идет на почту... Может, водички хотите? Утолить жажду? — спросил он и, не дожидаясь ответа, пошел за водой.

Возвращался он с девчиной. Сам нес письмо, а дочка — чистенькую жестяную кружку с водой.

— Сделайте одолжение, опустите там в ящик,— и лес­ник протянул письмо.

Девчина подала сверкающую на солнце кружку и, немного смутившись, милым голосом произнесла:

— Пожалуйста...

На ней был простенький полугородской наряд. Обычно так одеваются сельские учительницы, крестьянские дочки. Все в ней было среднее, простое и здоровое: крепкое тело, круглые руки, чистое, загорелое на солнце лицо, веселые карие глаза. Была красива. Стояла и улыбалась.

Лявон жадно пил воду и поверх кружки смотрел на Стасю-лесничанку. «Вот бы мне такую жену»,— мелькнула смешная, но приятная мысль.

Она взяла кружку, кивнула ему головой и, улыбнувшись, побежала домой...

Лесник немного прошелся с ним по дороге.

— У нас на почте и человек свой есть,— похвалился он Лявону.— Как же, помощник почтового начальника. Сватается к моей Стасюшке, что воду вам подавала. Думаю отдать.

— А ваша дочь не учительница? — почему-то строгим тоном спросил Лявон.

— Почти угадали... Присматривает за детками в Вильне... А пан, видно, тоже из учителей? — еще более деликатно и доброжелательно поинтересовался лесник и разгладил седые усы.

— Это, значит, в польском приюте, что ли? — с еше большей суровостью спросил Лявон, не ответив на вопрос старика.

— Все мы братья,— покорно ответил тот.— Польские, русские... Все в одного бога веруем... Так что вы уж бросьте письмо в ящик, пожалуйста,— добавил он и повернул назад.

Собака его постояла с минуту возле Лявона, подумала и, задрав хвост, побежала догонять хозяина.

«Значит, значит...— почему-то с горькой иронией поду­мал Лявон,— значит, уже просватана за хорошего чело­века...»

И с невеселой улыбкой вспомнил Лёксу и с досадой — Мусю.

***

Выбравшись из чащи на старый большак и шагая вдоль старых и покалеченных берез, Лявон мучительно пытался успокоить себя и повеселеть, но никак не мог переломить настроение так, как бы хотелось.

Местечко уже было недалеко.

«Не могу успокоиться, и не надо»,— сказал сам себе и без всякой мысли, без какого бы то ни было желания, совершенно неожиданно для себя вдруг истерично захохотал, как конь, прикидываясь веселым шутником и полагая, что никто его не слышит...

— Иго-го-го! Иго-го-го! — страшно захохотал он и сам удивился своей глупой выходке.

Молодые торговцы, ехавшие не очень близко, но и не далеко впереди, даже сквозь тарахтенье колес услышали его конское ржанье. Тот, что, сидя на коленках ближе к хвосту, погонял вороную кобылу сухой березовой хворости­ной, повернулся к своему попутчику, лежавшему на куле соломы и спустившему ноги на лучок: «Слышишь?» По­путчик сдвинул шапку с глаз на вихрастый лоб, ничего не сказал и посмотрел назад.

— И-го...— оборвал свой очередной припадок хохота Лявон, увидев, что в придорожной канаве, за кустом, как бросить камушком, сидят девчата и переобуваются, перед тем как войти в местечко.

— Пугает, как будто мы его не видим,— сказала одна по-белорусски, засмеялась и отвернулась.

— Не трогайте этого! — тихо возразила вторая и тоже улыбнулась.

— Почему это «этого»?! — не сдержался Лявон.

— А потому, что, видно, слишком большой умник... С ума сходит...— ответила она ему, и все весело и дружно расхохотались.

Лявон тоже засмеялся и, проходя мимо, приветливо помахал им рукой:

— Не бойтесь, девчата, не сойду...

Затем подумал, что неплохо было бы подождать их и дальше пойти вместе, но не решился; ускорив шаг, он и не заметил, как пошел по местечку.

Паны и богатые лавочники, видно, еше спали. Ставни в лучших домах — с высоким крыльцом, жестяными краше­ными и только изредка крытыми гонтом крышами, были закрыты.

Возле больницы стояли крестьянские подводы; распря­женные лошади ели положенную на телеги зеленую траву и уже переминались с ноги на ногу от утреннего солнца. Тут же, на телегах, на земле, на крыльце, сидело много несчастных больных, деды, старухи, молодицы с детишками на коленях, бородатые мужчины. Какая-то больная старуха лежала на телеге, закутанная в бурый тулуп, словно время было не летнее.

У волостного правления тоже толпился и галдел разный люд.

По-праздничному одетые люди шли в костел.

Возле некоторых лавок наблюдалось довольно оживлен­ное движение, особенно у одной из них; некоторые же побогаче, были еще закрыты.

— Лепешки! Лепешки! Вкусные лепешки! — соблазняла Лявона тарая еврейка-перекупщица.

— Что покупаешь? Эй ты, парень! Иди сюда! — пред­лагала свой товар другая.

Полицейский стражник важно, как огромный индюк, прохаживался туда-сюда, заложив руки за спину.

Но вот из той особенно людной лавки с шумом вы­катилась толпа, а перед нею выскочила, убегая, босая, невысокая и уже немолодая крестьянка, бледная от страха и стыда. Следом за ней наступал приземистый, толстый и сытый лавочник.

— Ах ты, воровка, пся крэв! — кричал он на нее по-польски. Она молчала и, оглядываясь по сторонам, отсту­пала, Лавочник угрожающе махал ей вслед кулаком. Потом спокойно и важно вернулся в свою лавку.

Женщина спряталась от скандала, от людей за угол дома и прислонилась к стенке. К ней подошел какой-то мужчина, видно, тоже бедняк, в дырявом жупане и кожаных лаптишках, подвязанных веревочными оборами очень низко, у самых щиколоток.

— Ведь я и не думала воровать...— наконец произнесла она по-белорусски, затем стала что-то торопливо и горячо объяснять по-литовски.

Мужчина попыхивал трубкой, смотрел на крестьянку задумчивыми глазами и ничего не говорил, но все же был рядом с ней, обиженной.

— Что за шум, а драки нет? — с шуткой взошел на крыльцо стражник.

— Глупости, пан стражник! — весело отозвался лавоч­ник, со смехом выходя ему навстречу и открывая перед ним портсигар с папиросами.

Крестьяне, наблюдавшие эту сцену, тоже заулыбались, словно и на самом деле ничего особенного не произошло.

— Ой, сто там, не трогайте вы ее! — подала свой голос старая еврейка, торговавшая лепешками.

А спустя минуту все вошло в свою колею.

***

Только это и увидел Лявон, когда подошел к почте. Сам он был бледен и держался за сердце, чтобы хоть немного усмирить его гулкие удары. Он настолько растерял­ся, что толком не мог понять, почему прошел мимо.

Осторожно переступил через молодицу с ребенком, рассевшуюся на ступеньках почтового крыльца, прошел по коридорчику и оказался в довольно мрачной прихожей. Там, на скамье, сидели две крестьянки с посылками на коленях; третья, помоложе, стояла рядом и держала в руке письмо.