Максим Горецкий - Виленские коммунары

Вскоре после этого состоялась конференция «социал-демократии Польши и Литвы» с участием представителей из провинции. Информировал Кейрис, сообщивший об отправке тарибой телеграммы кайзеру. Делегаты-рабочие — Карпович, Лицкевич и другие, возмущенные поведением своих лидеров в тарибе, пришли в яростное негодование. Снова встал вопрос ребром: а стоит ли входить в тарибу?

Лидеры защищались. Кто-то из них доказывал:

— Литовская социал-демократия должна была войти в тарибу хотя бы для того, чтобы иметь возможность свободно разъезжать по краю.

После конференции Эйдукевич порвал с группой Кейриса и вышел из тарибы. Кейрис остался. Его исключили из партии. Он не признал исключение правильным и заявил, что исключить его может только съезд.

Годвод и Заштаут пытались организовать новую партию. Однако никто за ними не пошел. Рабочие потеряли веру в своих лидеров и, не зная, что же им делать, зашли в тупик… Ну, потом — и довольно скоро — вышли из него…

Чтобы теперь приехать в Вильно из Москвы, нужно было перебраться через два фронта: новый — возле Орши и старый — недалеко от Молодечно. Без немецкого разрешения сделать это было трудно, особенно перейти линию старого фронта, почти равносильно тому, чтобы взять крепость. Но ведь «нет в мире таких крепостей, которые не могли бы взять большевики…»

И первой из Москвы в Вильно приехала в марте этого, 1918 года, товарищ Анна Дробович, большевичка, женорганизатор.

Она ехала через Минск. Перебраться через старый фронт в районе Молодечно ей помог товарищ Ясюнас, литовский коммунист, человек исключительной энергии и отваги. В 1919 году он погиб на Латвийском фронте смертью героя…

Анна Дробович, тоже литовская коммунистка, родом была откуда-то из-под города Тельшево. К нам она прибыла с заданием организовать коммунистическое движение в Литве.

Вскоре после ее приезда, уже в апреле, состоялось нелегальное собрание, на котором довелось побывать и мне. Оно проходило в районе Антоколя, в дачной местности за военным госпиталем. Собирались по одному и небольшими группами. Наша группа шла весело, хотя все были голодны. Кобак играл на гармонике, — шли как на маевку…

А места там красивые. На пригорках и склонах растут высокие старые сосны, среди сосен раскиданы дачи, вокруг — молодой, густой лиственный лес.

Дачи, правда, стояли пустые, война успела наложить свой отпечаток; много дач было брошено, заколочено, а кое-где и разобрано зимой окрестной беднотой на дрова.

И, хотя уже шла весна и пробивалась зеленая травка, здесь все было пустынно. Тому, кто жил здесь раньше и наслаждался сладкой жизнью, теперь, наверное, было бы очень грустно среди этих развалин и запустения.

Когда собралось человек пятьдесят, Анна Дробович взяла слово… Она говорила просто, без красноречивых словесных вывертов, каких мы вдоволь наслышались от наших лидеров. Говорила, как говорит родной, близкий со своими близкими. Словно приехала девушка домой из странствий по белому свету и рассказывает, как где людям живется. Не скрывала от нас, что там трудно, но, кажется, с радостью полетел бы туда, к этому «трудному»… Там рабочим трудно потому, что они борются с врагами за великую идею. У нас же здесь люди мрут с голоду как мухи, а за что… Нам было трудно и физически и морально.

Анна Дробович старалась как можно понятнее объяснить нам огромный смысл великой пролетарской революции. Кажется, и так все было ясно, сам думал так же, но вот объяснить самому себе не умел…

Провели открытое голосование. Двадцать два человека отдали свои голоса за компартию. И все до одного — рабочие, в основном активисты с Вороньей улицы: Кярнович, Корницкий, Лицкевич с тремя сыновьями, три брата Кобаки, Туркевич и другие.

Не за горами было Первое мая. Но время подготовиться к нему как следует упустили. Поэтому праздновали, можно сказать, еще в рядах социал-демократии, но мысли у всех были уже свои…

Вначале никто из наших прежних лидеров не вошел в группу. Понятно, ни о Годводе, ни о Заштауте и говорить нечего. А Эйдукевич все колебался. Но вот узнаем: с нами он! Исправил все-таки свою ошибку.

А вскоре из России снова прибыл товарищ Ясюнас. Он посоветовал нам с первого же дня называть себя коммунистами. Но почему-то пока что приняли название: «Социал-демократическая партия (большевиков) Литвы». Выбрали бюро. Приступили к организационной работе.

Товарищи разъехались по провинции — вносить раскол в ряды социал-демократических организаций и создавать большевистские ячейки. Наладили связь с Минском, Смоленском и Москвой.

Работать было трудно: немцы ничего так не боялись, как «коммунистической заразы».

Стоило Анне Дробович выехать в провинцию — и ее тотчас арестовали и упрятали в тюрьму. Сидела она долго, вплоть до немецкой революции.

Но теперь к нам всякий раз приезжал кто-нибудь новый из Москвы. В мае приехал товарищ Ром. Он был еще совсем молод, юноша, чуть ли не мой ровесник, но сразу же вошел в гущу работы и стал нашим вожаком.

Должен признаться, вначале мне казалось немного странным, что наш вожак — сын богатых родителей. Правда, о его родителях мне рассказывали, что это интеллигентные люди, либералы. Многие даже знали их, так как они жили в Вильно и принадлежали к числу местных поляков. И все же что-то меня беспокоило, толкало поглубже разобраться, кто же он, в конце концов, товарищ Ром…

Слушать его выступления перед большой аудиторией мне ни разу не пришлось. Изредка видел его в небольшой комнатенке на Вороньей и там, мимоходом, слышал от него сказанные по какому-либо поводу два-три слова. Так, походя, и присматривался к нему…

Среднего роста, коренастый, ладно скроенный. Шагает чуть вразвалку, и уже в этой его походке чувствуется скрытая энергия и железное, но как бы замаскированное упорство.

Лицо белое, лоб большой, брови расходятся концами вверх. Нос круглый, но с энергичными и немного нервными чертами. Губы тонкие и также немного нервные, особенно их уголки.

Глаза серые, умные. Слушает как бы не очень внимательно, словно думает в это время о чем-то своем… А поднимет глаза — и во взгляде проницательность: насквозь всего тебя видит…

И понял я: сильный характер, осторожный, должно быть, страстная натура, скрытая готовность ко всему; такой не побоится решительных действий… Это было мне приятно. Нет, определенно он пришелся мне по душе.

Держался он со всеми исключительно просто, скромно, по-компанейски, как товарищ. В обращении был удивительно сердечным человеком. В нем бросалось в глаза умение не выпячивать свои способности, чувство такта. И это тоже мне нравилось: сразу видно, человек культурный, интеллигентный.