Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Зря, наверное, добивался выписки из госпиталя. Не нужно было бы ехать в академию, сидеть в парткоме, отвечать, как на следствии: «Да, все правильно. Так было, так».

А что бы переменилось, если бы остался в госпитале? Простая оттяжка. Рапорт-то все равно братец накатал… Впрочем, он ведь предупреждал. Послушаться бы… И что тогда? В парткоме задали бы все те же вопросы. Да, но только после собственного признания. Спрашивали бы раньше, и, может, вышло бы по-иному. А то: герой, спас государственное имущество! Выходит, один Веркин всех умом превзошел.

Всплывшая в памяти фамилия потянула новые воспоминания. Ребров мысленно перебирал записки Веркина, разговоры во время работы. Оказывается, они с Веркиным давно уже веревочкой связаны. Веркин из кожи лез, помогая строить измеритель, а потом как бы невзначай попросил денег. И не упускал возможности позлословить про Воронова, и следы пожара скрыл. Фу, как мерзко! Ребров поморщился. Он ведь так гордился, что ему никто не нужен, что он сам, все сам! А выходит… Веркин все время рядом был. И даже не как оруженосец, а вроде бы друг…

Ребров сердито завозился на сиденье, тяжело навалился на руль. «Да, — сказал про себя, усмехаясь, — есть у меня опора в жизни — Веркин. Если кому что надо, пусть через него действует. Он и записочку передаст, и растолкует, что и как надо понимать. Подчеркнет даже некоторые слова, чтобы, чего доброго, не запутаться…» И снова задвигался, тяжело, неспокойно.

Вспомнил, как из парткома пришел на кафедру. В преподавательской никого, но дверь в боковую комнату, к Дроздовскому, была открыта. Он заглянул. Дроздовский оторвался от бумаг, уставился на него сквозь очки. Потом молча поманил пальцем. Ребров подошел и тоже ничего не говорил. И Дроздовский по-прежнему молчал, тер платком окуляры. Наконец вымолвил: «Когда на работу?» Это рассердило, захотелось даже нагрубить: «У вас, товарищ полковник, только работа на уме, вам бы кнутик еще в руки, погонять!» Но сдержался, хоть и отвечал на вопросы в повышенном тоне. Теперь это понятно — зря. Один ведь только Дроздовский и спросил о том, о чем надо было спросить, только он думал не о прошлом, а о настоящем, вернее, о будущем, о его работе. Он один не ранил, а лечил душу грубоватым словом: «Давай поправляйся — и сразу на стенд. Надо дело кончать. Интересные тут задачки есть, новые». Прикидывался Дроздовский или впрямь знал, что будет дальше? Дадут теперь ему, штрафнику Реброву, работать в лаборатории или всыплют по первое число да и ушлют куда-нибудь с понижением?

Если бы все можно было начать с того дня, когда он таскал чемоданы из треугольной комнаты на Слокас. Или нет, еще раньше, с того вечера, когда Марта с такой грустью, что сердце упало, посмотрела на него. Он тогда думал, что убежит и от нее, и от ее нравственных задач, и от невыразимо грустного взгляда. Как могло бы все повернуться, если бы он выдержал этот взгляд, не хлопнул беспечно дверью, остался бы в комнатке с розовыми занавесками и с Мартой, главное — с Мартой!

Он попробовал отшутиться по-старому: «Марта, Марта, надо ль плакать…» И понял, что отдал бы сейчас все на свете, чтобы только Марта была рядом. И чтобы не нужно было ничего говорить, о чем-то спрашивать. Просто обнять. А потом слушать ее — кротко, наперед зная, что она во всем права. Только бы говорила не очень мудро, как она всегда говорит. Ведь жизнь, в сущности, проста — работа, отдых, день, ночь. А впрочем, нет, пусть Марта говорит как хочет, пусть говорит обязательно мудро, она ведь умеет разложить на составные части все самые сложные сложности. Как Дроздовский: «Когда на работу?» Как генерал из парткома: «А вы помнили, сваливая вину на Воронова, что вы коммунист?» Как отец писал в своей тетради: «Мне не страшно, у меня растут два сына». Как Алешка: «А ты пойди и все расскажи».

Имя брата, пришедшее на ум спокойно, без раздражения, навело на размышления о доме, о том, что хорошо бы поесть. Он ведь так и не поел перед этим бесцельным выездом. А тогда было просто: захотел и пошел на кухню. Тетка целый день ревела, когда он появился. Причитала из-за Алешки — как он теперь без нее, из дому ушел, где-то скитается. И над ним, Николаем, причитала: больной, надо поправляться, а тут такое — родные братики поссорились насмерть. «Братики!» Придумает тоже. Он не знал, что ей и говорить.

Смолол кофе, решил сам сварить, как любит, по наилучшему рецепту — Марта научила. Надо, чтобы кофе был только что смолот, чтобы от него шел густой, резкий запах и чтобы вода была вскипячена свежая, только что из-под крана. Оставалось всыпать коричневый порошок в кофейник, залить его кипятком и дать подняться пене до края. Только до края. Марта всегда говорила, что ни в коем случае нельзя допускать, чтобы кофе кипел.

Он стоял у черной, сальной плиты, слушал, как пел свою уютную песенку чайник, ждал, когда вырвется пар из зеленого обитого носика. А потом услышал, как хлопнула дверь с лестницы и раздались шаги. Алешкины шаги. Тот прошел в комнаты, что-то объяснил тете Марусе. Дверь была не затворена, и голоса были слышны, но о чем говорили, он не разобрал.

Шаги раздались снова. Они медленно приближались, он чувствовал, что брат вот-вот войдет в кухню.

Стало почему-то страшно. Он хорошо это помнит — страшно. И ничего нельзя было изменить — чайник все не кипел, приходилось стоять у плиты с кофейной мельницей в руках. А шаги приближались. Вот уже Алексей вошел в кухню, идет дальше. Куда? Зачем? Остановился. Совсем рядом. Если захотеть, можно дотронуться до него. Погладить или ударить — как захочешь. Но как все-таки — неизвестно.

Он открыл крышку чайника, заглянул в серое пространство, заполненное водой. Даже пар еще не показался, и совсем непонятно было, что делать с чайником, с кофейной мельницей, с братом, главное — с братом, который молча стоял рядом.

Почему он тогда обернулся и посмотрел на него? Какая магическая сила была заключена в этом молчаливом его присутствии? Да, да, он хорошо помнит — от Алешки исходила сила, которой нельзя было не подчиниться. От Алешки, которого он нянчил, носил на руках и который стоял теперь рядом — высокий, с погонами на плечах.

Но обернуться — было еще полдела. Надо было говорить или хотя бы отвечать на его слова. И он ждал Алешкиных слов, ждал с наслаждением, со злорадством, ждал извиняющегося лепета, замешательства, рабской покорности и мольбы о прощении. Ждал и готовился разнести, смять, уничтожить его быстрыми и спокойными фразами, суть которых сводилась бы к тому, что предательство не прощают. И когда несколько таких фраз сложилось в голове, он опустил кофейную мельницу на плиту и поднял глаза на брата.

Но заготовленные фразы улетучились, как только он встретился со взглядом Алексея. Где же мольба о прощении, где рабская покорность, где, наконец, вызов на бой? Ничего этого не было. Ничего! В глазах Алексея виделось только одно — участие. Так смотрел когда-то давно отец, показывая на двойку в дневнике, — на двойку, против которой нечего было возразить. Так смотрела однажды Марта, когда встретила его на улице… не одного. Так смотрели Воронов и Дроздовский во время их последнего разговора.