Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Алексей ничего не говорил. Скажи он слово, и можно было бы перенести его взгляд. Можно было бы зацепиться за это слово и вместе с ответом вырваться, убежать от всех, а вернее, от самого себя. Но Алексей молчал. И тогда стало ясно, что он победил, что его уже никогда нельзя будет упрекнуть ни за разговор в госпитальном саду, ни за рапорт, перевернувший и разрушивший все, ни за то, что он пришел сейчас в кухню и молчит, — молчит, как Галилей перед судом, знавший, что на его стороне правда, что Земля все-таки вертится. Да, истина на стороне Алешки, дважды два — четыре.

И тогда-то полетела на пол, рассыпая кофе, мельница. Тогда-то подался в сторону Алексей, которого он оттолкнул на бегу, тогда-то грохнула, отдаваясь тяжелым эхом, дверь и заплясали перед глазами ступеньки, окна во дворе, трещины на асфальте, девчонки, игравшие в мяч, пока он не открыл дверцу машины и не услышал отчаянный рев мотора, запущенного на больших оборотах. А потом — улицы, переулки, остановки и снова улицы. Асфальт, светофоры, дома летят мимо, их видно четче, четче, и ехать так быстро уже не хочется, и наконец бесцельная остановка у площади Маяковского, недалеко от входа в метро. Мимо пролетают такси, идут по тротуару люди, и никому нет дела, почему так долго торчит здесь серая «Победа».

Прошло еще полчаса. Он все так же сидел, привалившись к дверце. Только закрыл глаза. Он не спал. Знал, что поток машин и людей редеет, что скоро полночь, и все равно сидел, закрыв глаза, положив руку на руль. Это было единственное, на что он сейчас был способен, — не двигаться.

Досадливо поморщился, когда услышал над ухом хриплый, задыхающийся голос:

— Эй, шеф! До Внукова не подбросишь? На самолет опаздываем.

В окно смотрело простоватое молодое лицо. Козырек кепки затенял глаза, но все же можно было разобрать, как лихорадочно они блестели. В них была сначала надежда, потом пришел испуг, а затем разочарование. Парень отшатнулся, отскочил от машины, крикнул кому-то:

— Не такси это, дьявол их забери!

Он заметался на мостовой. В одной руке держал огромный, перевязанный ремнями чемодан, в другой — авоську, набитую свертками. Авоська, видно, была не очень легка, но все же легче чемодана, и парень задирал ее кверху, пытаясь обозначить этим жестом крайнюю необходимость ехать. Он продвигался зигзагами вперед, поворачивался боком, провожая взглядом катившее мимо такси, отступал назад и снова, как матадор, пытающийся свалить быка, кидался наперерез машинам. Но такси, не снижая скорости, объезжали его, иногда вспыхивали предостерегающе фарами и неслись дальше по извечному своему пути — к вокзалам.

Ребров с интересом следил за маневрами парня: победит или не победит неумолимое равнодушие московских таксистов? Но потом стало жаль его. Оказалось, что рядом, на тротуаре, стоит худенькая женщина. Стоит, прижимая к себе завернутого в одеяло ребенка. С такими тылами борьба была не только неравной, но и опасной. Ребров проехал чуть вперед и крикнул, высунувшись в боковое окошко:

— Эй, давай сюда!

Парень обернулся, волоча свой чемодан по земле, заспешил к остановившейся машине.

— Во Внуково, говоришь?

— Во Внуково! Опаздываем, дьявол их забери!

— Садись.

— Так вы ж не такси! — В голосе парня было недоверие.

— А тебе что, нужны шашечки на дверях или ехать?

— Ох ты, шашечки! — Он наконец понял, что дело устраивается, кинулся к дверце, дернул ручку, истошно закричал: — Лидка, иди! Иди, говорю, опаздываем! — и первым полез в машину.

Ребров старался ехать как можно быстрее, но аккуратно, без рывков, чтобы не разбудить спавшего на руках у женщины ребенка. Однако оказалось, тот вовсе не спит, несмотря на поздний час. Когда стояли в ожидании зеленого света, Ребров обернулся и увидел, что кофточка на груди у женщины расстегнута: она кормила малыша.

Ребров стыдливо отвернулся. То, что он решил подвезти непутевых путешественников к улетающему в ночь самолету, несколько успокоило его. Появилось дело, которое заставило сосредоточиться, разогнало мрачные мысли. А теперь, когда он увидел обнаженную по великому праву материнства женскую грудь, его охватило непонятное, не испытанное никогда раньше и удивительно приятное волнение. Он почувствовал, что цель этой ночной поездки затрагивает и его. Показалось знаменательным, что из всех снующих сейчас по огромному городу автомобилей судьба выбрала именно его машину, чтобы везти на аэродром молодую мать с не спящим в поздний час маленьким человеком.

Вспыхнул зеленый свет, и он тронул осторожно, постепенно разгоняя «Победу», пока стрелка на спидометре не застыла у цифры восемьдесят. Обгоняя редкие ночные автобусы, думал, какая молодец его пассажирка. Ночь, огромный город, чужая машина и незнакомый человек за рулем. Впереди гудящий моторами самолет, темная бездна под крылом. А она сидит в душноватом полумраке и спокойно кормит младенца. И ребенок молчит, словно завороженный терпением и мужеством матери, и сосет грудь, тоже невзирая ни на что.

«Вот она, простота», — подумал Ребров. Он попытался представить, что сзади с ребенком на руках сидит Нина. Усмехнулся: чепуха! Не смогла бы она держаться так, как эта незнакомая женщина. Нет у таких этой высшей простоты.

Впереди, расступаясь, потянулись молодые посадки. За ними расплывались вширь фасада домов, даже при свете фонарей не терявшие своего нарядного вида. Ребров сказал:

— А вот Ленинский проспект.

Парень, видно, обрадовался, что хозяин машины заговорил, и, подавшись вперед, загудел над ухом Реброва:

— Ленинский! Это нам известно. Тут еще Черемушки есть, Юго-Запад.

— Черемушки левее, — сказал Ребров, — а это и есть Юго-Запад.

— Конечно, — сказал парень, — я и говорю: Юго-Запад.

— А вы сами-то откуда? — спросил, не оборачиваясь, Ребров.

— Теперь норильские. Туда и летим.

— А раньше?

— Рязанские, лапотники. — Парень громко рассмеялся. — Я когда службу кончал, все думал, как дальше жизнь развернуть. Я на корабле служил, на Северном флоте, ну и специальность приобрел — машинист-турбинист. Ехать домой, в деревню? Затоскую, думал, по большим машинам возле косилок. Отписал Лидке: как, мол, смотришь, чтобы от курей своих махнуть?..

— А в колхозе кому ж работать?

— Я про это тоже помнил. Проблема, ясно, государственная, хлебушка все хотят. Но и от себя куда денешься? А она отчаянная у меня, Лидка. Валяй, отвечает, записывайся. Ну и поехали. Северяне теперь, второй год.

Парень рассказывал громко. Всякий раз, когда он произносил имя жены, голос его восхищенно поднимался до самых высоких нот. Ребров, не отрывавший взгляда от текущей навстречу бетонки, от маячивших впереди красных огоньков, улыбался, слушая радостные возгласы: «Лидка!» Он слушал парня с интересом, как будто и ему могла выпасть доля зажить такой же немудреной, уверенной жизнью.