Владимир Жуков - Бронзовый ангел

У самых ступенек, загородив путь, стоял упертый на подножку мотоцикл, и даже в густой темноте было не спутать — «Ява», та самая, что давеча съехала по оврагу и стояла потом на черном круге кострища; вон и щербатинка на краю плексигласового щитка, только бегущей от нее трещины не разглядеть. Вот, значит, какой лейтенант снял дом и не приезжал, пока ему, Антону, не понадобилось переночевать в Успенском! Одну ночь всего, завтра он поговорит с Оболенцевым и уедет — а сейчас-то как?

Он потрогал гладкую кожу седла и прокашлялся, будто уже теперь, на дворе, готовясь не то к оправдательной, не то к просительной речи, и шагнул на крыльцо.

В сенях было темно, он не сразу попал к двери, сшиб со стены что-то жестяное, длинное, вроде корыта, и под грохот, охваченный неловкостью, ввалился в избу, на кольнувший глаза свет.

Славка, стоявший у окна в белой майке, с офицерской рубашкой в руках, видно только что снятой, и хозяйка, хлопотавшая у стола, разом обернулись к двери, и по лицам их было заметно, что они не очень готовы к его появлению.

Антон, выжидая, шаркал ногами, словно вытирал с них несуществующую грязь, и думал: «Славка, ладно, мог не узнать, но старуха-то что, сама пригласила, можно было устроиться и в другом месте. И уже решил, что надо быстрее собрать вещи и уйти, только сначала сказать, что пришел за вещами, может, соврать даже, что пригласили в другой дом, но тут мотоциклист, не хозяйка, первым нарушил неловкое молчание:

— А, это ты, спаситель киношников! Заходи, чего мнешься! — И, обращаясь к хозяйке, насмешливо прибавил: — Сколько же он вам, бабуся, посулил, что вы меня уплотнить решили?

— Ой, — всплеснула руками старуха, — опомнись! И копейки не взяла еще. Вижу — тоже офицер, молоденький, на день просится, чего ж не пустить, когда тебя, голубь, неделю видом не видать? Дом жилой дух любит.

Славка пролез в узкую щель между столом и лавкой, зачерпнул половником щей из чугунка и начал есть, громко прихлебывая. Потом потянулся за хлебом и, отрезая ломоть, спросил:

— Как это на день остановился? А форму за перегородкой развесил? Небось служить к нам приехал? Почему же на день?

— Сами тут служи́те, — насупившись, вставил Антон. Он все еще стоял у двери, не зная, как поступить.

— Ага, не служить… — Славка снова начал есть и вдруг определил: — Тогда ты шпион!

— Кто-о? — удивилась хозяйка.

— А что, натурально может быть и шпион. Агент иностранной державы. Бродит по окрестностям энскою гарнизона, для маскировки втерся в доверие к киношникам. И форма старшего лейтенанта ВВС — тоже для отвода глаз. Зовите-ка, бабуся, милицию! Будем исполнять свой гражданский долг.

— Ладно болтать-то. — Антон наконец отклеился от притолоки и шагнул за занавеску.

Делать в отгородке было нечего, и он снова вышел в горницу, быстрыми движениями причесывая волосы, чтобы как-то занять себя, чтобы не выглядеть при летчике просящим, приниженным. Его почему-то обозлило, что мотоциклист аппетитно хлебает щи, хотя, по всему, должен был поужинать в летной столовой. И уже не по необходимости, а наперекор Славке решил, что останется ночевать, не отступится и без приглашения сядет за стол — бабка не обидится, а ушастый — черт с ним, главное — не поддаваться на его задиристые речи.

Лавка у стола была одна, сесть пришлось рядом с летчиком, и хозяйка тотчас поставила перед ним тарелку. Вот только неудобно было ожидать новых нападок Славки сбоку, вроде вне поля обстрела; лучше бы сидеть напротив, чтобы виден был его большой лоб и колючие глаза.

Но щи доели молча, и, лишь когда хозяйка разлила по стаканам молоко, Славка сказал, вздохнув:

— Ужасно охота поймать шпиона.

— М-м… Переводись в пограничники. Овчарку на помощь дадут.

— Не могу, рожден летать… Да я и не в государственном плане стараюсь. В личном! Потребовалось исчезнуть из общежития, и — нате, снова рядом брат по оружию… И еще вот эта, — он показал в угол, на иконы, — мать-богородица, заступница России, следит, как бы я чего дурного не выкинул. Лихо, да, было придумано? Сидит себе человек в избе один, а всё под контролем. Не греши!

— И верно, неплохо, — согласился Антон и наставительно прибавил: — Жажда одиночества, я читал, — признак душевного нездоровья.

— Одиночества? Я не одиночества хочу, а уединения. Разница? И не грешить, а чтобы делать добро.

Пока они говорили, хозяйка убирала со стола, неслышно исчезала за дверью и снова возвращалась. Теперь она стерла тряпкой со стола и, прижав к сухонькой груди последнее, что оставалось, — кринку, обиженно сощурилась.

— Слышу, иконки мои задеваете. Просила ведь тебя, Вячеслав… Зять вон тоже сулил за большие деньги продать в Москве, а я не далась. Со мной в дом вошли, до смерти и останутся! — Она повернулась к киоту и хотела перекреститься, но удержалась, вместо того приложила кончик платка к носу и всхлипнула.

Славка вскочил с лавки, обнял старуху за плечи.

— Что вы! Точненько соблюдаем конституцию! Право каждого на свободу совести. Верьте и не кручиньтесь, дорогая Марья Даниловна! Мы просто на историческую тему беседовали. Успенское, название вашего села, не от «успенья» ли богородицы происходит?

— Точно, — обрадовалась старуха. — Точно, голубь. В честь преставления божьей матери храм у нас освящен, оттого и село прозвали. Праздник еще был двадцать восьмого августа, успенщина. Его повсюду по деревням праздновали, осенинами называлось, конец уборки, несколько дней гуляли, а в нашем селе — особо, потому что храмовой праздник, престольный.

— Вот, значит, как! — Славка заговорщически подмигнул Антону. — А ваш новый жилец утверждает, что название от слова «успеть» — сделать вовремя. В этом селе, наоборот, выходит, ничего не успеть, кроме как «успеть», умереть то есть.

— Чего, не поняла?

— Ничего, бабуся, я так. Спать ступайте, время позднее.

Старуха согласно вздохнула, глянула в угол, на иконы, и побрела к двери. Антон недовольно спросил:

— Чего ты к ней привязался?

— Я? Да она сама, не видел? Приемчик у нее такой: чуть что — на богомолье разговор переводить. Я заметил.

— А тут бы и промолчал. Историк!

— Ну, брат, понятия о вежливости у нас, видать, с тобой разные. Небось под ее крышей устроились. Да и чуток потрафить не страшно. Сколько их, богомолок, осталось? Небось свои, тоже в трудовом процессе участвуют. Церковь тут, заметил, еле держится. Ее в тридцать втором году закрыли, склад устроили, а лет пять и вовсе пустая стоит, вот-вот стропила рухнут. Там не только двери заколотили, на воротах ограды два замка повесили, чтобы, часом, кирпич на кого не свалился.

— Лучше бы совсем разобрали, а из кирпича клуб построили. А то рядом стоит и вроде сарайчик, если с колокольней равнять.