Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Сквозь открытую дверь автобуса виднелся человек в синем комбинезоне, с кожаным шлемом в руке. Сидел, покорно задрав подбородок, и высокая девушка в сарафане быстрыми движениями гримировала его. Антону тотчас вспомнилась Томка и д е л о, и он подумал, что опять попал некстати и вся польза от почти двухдневного пребывания в Успенском состоит в том, что прежде он совсем не представлял, чем занимается сестра на киностудии, а теперь знает.

Неподалеку от автобуса, за грузовиком, хохоча, перебрасываясь шутками, переодевались несколько солдат. Судя по значкам на петлицах брошенных на траву кителей, они были здешние, с аэродрома. Некоторые стояли босиком, другие успели натянуть серо-зеленые брюки, сапоги с широкими голенищами или застегивали белые пуговицы на мундирах, но двое уже стояли в полном параде — перепоясанные, в пилотках, одергивали непривычную, не очень по размеру одежду, и были н е м ц а м и, настоящими пехотинцами вермахта, один даже подсучил рукава, и на плече у него болтался почти новенький «эмпэ сорок», автомат с пистолетной рукоятью и злобно торчащим рожком магазина.

По мере того как облачались в чужую форму остальные, смех и шутки смолкали. Солдаты присмирели, заметно смущаясь своего вида, и только команда старшего, наверное, сержанта — строиться в одну шеренгу — несколько поддержала привычный им дух.

Подошла женщина в соломенной шляпе и велела вести строй в поле, за самолет, и тут Антон обернулся и увидел, что стоит не один. Рядом собралась стайка ребят, прежде толпившихся возле крана, было и несколько взрослых, и еще на дороге остановилась подвода, где рядком сидели бабы в одинаковых белых платках, и все — дети, взрослые, бабы на подводе — молча и одинаково тревожно провожали взглядом затопавших в ногу солдат.

Радиомегафон донес призывный голос Оболенцева, и Антон заторопился туда, где находился прежде, — к истребителю.

Из-за веревочного ограждения, которым оттеснили зрителей от самолета, было видно, как Оболенцев давал указания артисту в синем комбинезоне и летном шлеме, и тот то закрывал, то открывал «фонарь» кабины, выбирался на плоскость и спрыгивал на землю. У него это получалось неловко. Оболенцев гонял его раз десять, пока артист не смог уверенно продолжить свои действия — бегать вдоль пробитой пулями плоскости, заглядывать под фюзеляж, что-то поджигать, пока так, условно.

Каждый раз за артистом, как железка за магнитом, следовала площадка крана, где у кинокамеры сидел оператор с помощником, и Оболенцев все спрашивал у Максима Давыдовича: «Ну как?» — а тот невнятно огрызался, но потом и у него стало получаться, один раз он даже сказал: «Можно снимать».

Но снимать не начали. Наверное, с час тянулась та же волынка: солдаты, одетые в немецкое, бежали цепью по косогору, и режиссер с оператором согласовывали, когда следует начинать летчику вылезать из кабины, и не выходило. То «немцы» добегали до самолета, когда он только выбирался на плоскость, то сильно отставали.

Укатила подвода с бабами, потом и ребятишки потянулись к Древне — купаться, только самые терпеливые дождались, когда вдобавок к беготне уставших, еле волочивших ноги солдат подожгли дымовую шашку. Едкий дым окутал самолет, сполз под ветром, и Максим Давыдович стал кричать, чтобы повернули кран, иначе он задохнется.

Солнце нещадно жгло. Антон стянул рубашку и уселся на траву в тени грузовика. Уже подумывал, не пойти ли и ему искупаться, и вдруг мегафон знакомым режиссерским голосом прокричал: «Внимание, съемка!» — и подал команду солдатам, чтобы приготовились и бежали, как было срепетировано, а затем тише, намного тише прозвучал приказ: «Мотор!»

Антон не знал, что за мотор должен сейчас заработать, но понял, что настала наконец пора, и, боясь пропустить важное, встал и поразился происшедшей перемене.

Кран, веревочное ограждение, толпа людей и автомашины на солнцепеке — все осталось прежним, а вот самолет, выкрашенный в зеленое, с красными звездами на боку, с простреленной во многих местах обшивкой, представился иным: казалось, он действительно только что приземлился, всего минуту назад пропахал костылем косматую траву, и трехлопастный винт вот-вот замер, дрогнув в последний раз. Летчику, решительно сдвинувшему «фонарь» кабины, теперь, наверное, стал слышен треск кузнечиков, такой мирный, такой непривычный после долгого рева мотора. А может, он и не слышал никаких кузнечиков, летчик. Скорее всего, не слышал, потому что тревожно озирался, стоя на плоскости, и даже схватился за кобуру пистолета, расстегнул, а потом нагнулся в кабину и, нашарив нужное там, выпрямился, спрыгнул на землю. Он явно был в замешательстве, правда, всего секунду, всего миг, необходимый ему, чтобы вернее что-то решить. И он решил, и видно было, что в руках у него ракетница и он хочет выстрелить в горловину бензобака.

Пробка не поддавалась. Он с трудом отвернул ее и оглянулся, окинул взглядом самолет. Ему наверняка жалко стало свою машину, хоть и израненную, неспособную сейчас лететь, но все-таки целую, еще готовую вылечиться и снова подняться в небо. Он даже опустил руку с ракетницей, летчик, и, возможно, вздохнул тяжело, вспомнив, как самолет надежно нес его среди облаков. И не только его, но и пушки и пулеметы, и они стреляли в другие машины, с крестами на крыльях, и, быть может, до того, как появились на обшивке ровные швы пробоин, летчик успел наделать пробоин в других самолетах, тех, с крестами, даже наверняка успел, потому что на такой машине многое можно сделать, если умеешь.

И все же настала пора. Он поднял тяжелую ракетницу и уже мог спустить курок, но тут над ровной линией косогора, на фоне белесого неба, возникла цепь солдат. Они видели, что самолет садится, или им кто сообщил — неважно, плохо то, что они развернулись по всем правилам, цепью, их был целый взвод, и крайние забирали в стороны, торопясь охватить самолет с боков.

Летчик заметил солдат. Наверняка понял, что, захоти они, его бы уже сразил их автоматный огонь — метров за пятьдесят, за семьдесят достали бы. Но он не отступил ни на шаг, летчик. Наоборот, постарался поточнее устроить ствол ракетницы в горловине и выстрелил ракетой в бак…

В общем-то, сделав такое, не отскочишь. Возможно, потому летчик и не побежал от солдат. Знал, что не достанется им живым после взрыва, который сам устроил. Но инстинкт все же сорвал его с места, когда грохнуло, когда обдало огнем то место самолета, где был бак. Могло бы и посильнее рвануть, но бензина, наверное, осталось уже немного.

Черный дым повалил, заклубился и, подхваченный ветром, стал растекаться, словно бы старался скрыть самолет от солдат. На время не стало видно и летчика, даже почудилось, что он уже побежал прочь, но ветер опять налетел порывом, снес дым на сторону, и летчик опять обнаружился — с пистолетом в руке стоял за фюзеляжем и целился в набегавших, совсем уже близких солдат.