Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Я снова сел и уткнулся в тарелку. «За маму и за папу!» А письма нет.

Если бы цвели ромашки, можно было погадать: спросить Лиду или нет? Но ведь это в шутку гадают, да и ромашки давно отцвели. После ужина я сидел на диване и терзался сомнениями. Сейчас я спрашиваю себя: отчего? Наверное, оттого, что застенчив. Оттого, что люблю Лиду и она для меня всех дороже.

Любовь с кулаками не отвоюешь, думал я, не выклянчишь. А если так, чего мне лезть с вопросами? Раз Лиде нужно держать от меня письмо в тайне, значит, она так хочет. И потом, я ведь так и не рассказал ей всего о полигоне, что там случилось. Тоже причина. Времени прошло изрядно, как тут объяснишь. Да и зачем? Служебные, в общем, дела.

Служебные… Так я себя уговаривал, но выходило не очень достоверно: Венька теперь залез в самую мою что ни на есть личную жизнь.

Сколько бы я еще так сидел — час, два, сколько бы дней терзался — не знаю. Только Лида, уложив Андрей-ку, вдруг щелкнула замком своей сумки и показала мне письмо.

Когда я поднял голову и посмотрел, лицо мое наверняка было чересчур удивленным — теперь уже оттого, что письмо ко всему оказалось не распечатанным. Мне казалось, что Лида обязательно должна была прочитать его, улучив минутку, тайком, на кухне. А тут — целехонько.

— Ты помнишь Дробышева? — спросила она.

Праздный вопрос. Я отвел взгляд и, помолчав, буркнул:

— Подвизался такой, к сожалению, в училище.

— Почему, к сожалению? Ты уже видел письмо?

— Видел.

— Ну… А я думала, что ты принес газеты и не заметил. Впрочем, все равно. Откроем?

Лида потянулась к столу и взяла ножницы. Отрезала краешек конверта, и к ней на юбку выпала фотография. Это было так неожиданно, что я невольно подался вперед. Лида уже взяла карточку и немного разочарованно рассмеялась. Заглянула в конверт и, ничего там не обнаружив, протянула карточку мне. Сердитый вздох вырвался у нее:

— Фу! Чего это он вздумал?

Фотография была мне знакома: Лида, еще совсем девочка, студентка техникума. Сидит, подперев голову, на обороте ее рукой написано: «В. Дробышеву. На память». Ни число, ни место, где совершен был дар, не указаны.

Я угрюмо молчал. Лида дотронулась до моего плеча:

— Что ты? Это я в Энске подарила, когда еще не знала тебя. Он пришел вместе с кем-то из ваших курсантов в общежитие. Тот курсант ухаживал за моей подругой. Вика, блондинка, высокая такая, помнишь? Ну, сидели, болтали. А у меня эта карточка на тумбочке стояла. Он пристал — подари. И еще надпись заставил сделать.

Я поднял глаза на Лиду. Теперь она чуточку волновалась; краска прилила к щекам, и дышала она чаще.

Некоторое время мы молчали. Слышалось, как посапывает во сне Андрейка. Я смотрел на деревянный переплет его кроватки и решал, что же сказать. Женатые меня поймут. Тяжело, когда видишь карточку жены, подаренную не тебе, даже если жена сама тебе ее показывает. Но тогда дело было не только в этом, я понимал, что происходящее — продолжение Венькиного нападения на меня. И все, в сущности, из-за того, что я когда-то не захотел покривить душой. Не велика ли цена?

По шоссе проехала машина и, ударившись на ухабе, грохотнула кузовом. Лида обняла меня за шею и так же ласково, как говорит с Андрейкой, спросила:

— Что же ты молчишь?

Конечно, надо было говорить. Рассказать про замученную солнцем степь и как мы работали на полигоне. Как началась проверка и я стал по-глупому вертеть шлиц. И что потом было в клубе. Про чуть было не начавшуюся драку и про самолет, который пролетел надо мной в степи.

Но… черт возьми! Получалось, как в шахматной игре: уже занес руку, чтобы сделать ход, и вдруг заметил ловушку — вражеская ладья собьет ферзя, и пронырливый слон, пританцовывая на черно-белой диагонали, учинит мат. Венька здорово придумал: если я не расскажу Лиде про его проделку сам, поможет карточка. Все равно зайдет разговор о нем, и даже пусть я буду ругать его при Лиде последними словами, позора мне еще раз не миновать. Генерал-то свое сказал!

Лида придвинулась ко мне, поцеловала в щеку. Один, другой раз и все повторяла: «Неужели сомневаешься?» А потом заплакала. Я стал ее успокаивать, она вдруг схватила карточку и долго рвала ее на мелкие кусочки, пока их держали пальцы.

Мы долго сидели молча. По шоссе еще раза два проезжала машина, и было слышно, как на ухабах раскатисто гремит ее пустой кузов.

Однажды на казарменный двор вкатил штабной газик и из него вылез инженер-майор Бунчуков. Потолковав немного со мной, он предложил поехать на позицию.

Часа три мы лазали по кабинам. Бунчуков молча копался в аппаратуре, огрехов не нашел и был, видно, доволен этим. Потом мы пошли в курилку, уселись, и Бунчуков спросил неожиданно, будто продолжая давний разговор:

— Ты, когда учился, о такой работе мечтал? Или хотел другого?

Я посмотрел на Бунчукова. Он мой начальник, он дает распоряжения и распекает, если что не так. Я, признаться, даже побаиваюсь его. А ведь на самом деле он такой же, как я, и окончил то же училище, только на несколько лет раньше. В сущности, мы могли бы быть приятелями.

— Откуда же мне было знать, что работа — это лазать по кабинам, а потом сидеть с начальством в курилке и разговаривать? — Тут мы оба с Бунчуковым засмеялись, и я продолжил: — В училище не представляешь конкретно, что придется делать. Но я хотел быть инженером-радистом и занимаюсь этим сполна. Тут и теорию не забудешь, и практики хватает.

— А люди? Ты знал, что тебе придется работать с людьми? Готовился к этому? — Бунчуков произнес это строго, будто спрашивал, выполнено ли его приказание.

Я подумал, что ошибся: никакого задушевного разговора мой собеседник затевать не собирался; обычный служебный разговор, только в необычной обстановке.

— Ракета — оружие коллективное, — сказал я. — Прописная истина!

— Верно, прописная, — задумчиво протянул Бунчуков, и тон его снова стал неслужебным. — Понимаешь, я часто думаю о нашем поколении. Мы пришли в армию инженерами… Но армия остается армией, в ней есть солдаты и офицеры. Люди, приходящие служить лишь потому, что этого требует закон, и те, кто обязан их учить, ими командовать. Хорошо командовать. И вот, понимаешь, о чем я думаю — нужен инженер и нужен командир. Новое и старое в одном лице… Знаешь, я еще мальчишкой решил стать инженером. Мне казалось, это самое широкое, самое всеобъемлющее применение человеческих знаний и возможностей.

— Так оно и есть.

— Да. Но если подумать о современном военном инженере, то получится, что у него возможности еще шире. Подчеркиваю: возможности, то есть то, что может быть реализовано, а может и остаться втуне… Вот ты, положим, здорово знаешь импульсные системы. А в каком-нибудь, скажем, импульсном отделе человеческой души хорошо разбираешься?.. Я вот езжу, смотрю и понимаю, что одной радиотехникой в нашем деле не обойдешься. У тебя почему-то проще — народ, что ли, в дивизионе подобрался. У соседей операторы хоть и знающие, а дело делают посредственно. Инженер крутится, день и ночь на работе, да только-только на троечку вытягивают.