Владимир Жуков - Бронзовый ангел

— В чем же причина? Вы им что-нибудь советовали, предлагали?

— Ничего я им не предлагал. С теорией у них в порядке, а вот с людьми… — Бунчуков встал. — Говорю — тебе хорошо. У вас люди стоящие подобрались. А были бы похарактернее… — И заторопился: — Ладно, поеду. Прощай!

Он словно бы сглазил, Бунчуков: несколько месяцев в дивизионе не было серьезных нарушений дисциплины, и вдруг нате — лейтенант Гонцов не вышел на службу, он сидел на гауптвахте.

Произошло это так.

Через день, в субботу, я заступил в гарнизонный наряд. После развода перечитал для верности все имеющиеся в дежурке инструкции, потом раскрыл принесенную с собой книжку. Стрелки на стенных часах медленно ползли по циферблату, тихо напевало радио. Не дочитав главы, я спохватился: сижу, читаю, словно дома. Поправил ремень, непривычно оттянутый пистолетом, и приказал двум сержантам, назначенным в патруль, следовать за мной.

Мы медленно обошли весь городок. На груди у сержантов висели автоматы, и со стороны мы, наверное, выглядели очень воинственно, тем более что мимо текла мирная, субботняя жизнь: возле домов играли дети, много народу шло по улице, ведущей к Дому офицеров.

Мы вернулись в дежурку и с полчаса отогревались. Потом, к явному неудовольствию моих подчиненных, начавших слушать трансляцию концерта Райкина из Москвы, я встал и снова направился к двери.

На улице стало холоднее, мелкий дождь колюче хлестал в лицо. Мы походили по дальним окраинам городка и вышли к сельскому клубу. У нас в гарнизоне шутили, что клуб этот специально построили для укрепления связи армии с народом — он стоял как раз между городком и ближней деревней.

Прямоугольники света, падавшие из окон, манили к себе. Мы подошли ближе. Дверь распахнулась, и кто-то вышел на крыльцо. Постояв секунду, человек обернулся на шум наших шагов.

— А-а, патрули. Вовремя заявились. Там один из ваших… шибко куражится.

Сказал и пошел в темноту, посвистывая. Я направился к двери, сержанты тяжело топали следом.

В низком, скупо освещенном зале грохотала радиола, желающих танцевать было с избытком, лица у всех раскрасневшиеся от жары, довольные, и я усомнился, правду ли сказал тот человек на крыльце. Но вот танцующие переместились по кругу, и прямо на меня выплыл Гонцов. Он был заметно выпивши, ноги неважно слушались его; залихватски подхватив низенькую курносую девчонку, техник выделывал невероятнейшие па, налетая на другие пары, мешая им.

Откуда-то появился незнакомый майор в авиационной форме, подошел к Гонцову и крепко взял его за рукав. Сквозь топот и музыку донеслось: «Товарищ лейтенант, потрудитесь покинуть зал».

Гонцов сначала с удивлением, потом зло посмотрел на майора, дернул рукой, освобождаясь.

— Я повторяю, покиньте зал, — громче и тверже сказал майор.

Несколько шагов, и я тоже оказался рядом. Многие перестали танцевать, смыкали вокруг нас плотное кольцо.

— Сейчас же выполните приказание! — поддержал я майора. — Сейчас же!..

— А, и тты здесь, воспитатель, — хрипло отозвался Гонцов. — Аа я нне на сслужбе… Оотдыхаю, мможно ссказать…

То ли злость прибавила мне сил, то ли Гонцов заметил у входа сержантов, но я легко дотянул его до раздевалки. К счастью, вслед за танго грянул краковяк, и никто из посторонних не вышел вместе с нами.

Сержант достал с вешалки шинель Гонцова, и тот, пошатываясь, натянул ее. Мы вышли из клуба.

Дождь перестал, среди низких туч проглядывали редкие звезды. Гонцов шагал впереди меня. По тому, как он все тверже ставил ногу, я догадывался, что голова его трезвеет. О чем он думает сейчас? Сердится или раскаивается? Я не мог знать этого, но всю дорогу меня не оставляло беспокойство. А если бы объявили тревогу? Как бы он тогда следил за приборами в боевой кабине?.. Лучше бы этого не случилось — тревоги и он — такой… Но нет, раз было, значит, было. И хорошо, что я теперь знаю, что он может оказаться совсем не тем Гонцовым, которого я обычно встречал на службе. Тот не лучше, но и не хуже других выполнял предбоевые проверки, участвовал на полигоне в стрельбах. А этот… Этот ничего не может и не сможет…

«Тот и не тот, тот и не тот», — твердил я в такт шагам и вдруг вспомнил слова Бунчукова: «У вас люди подобрались… Вам легче…»

Легче! Я с силой толкнул дверь дежурки. Подошел к столу, на котором стояла зеленая коробка полевого телефона, и попросил телефонистку на коммутаторе соединить с квартирой Евсеева.

Ожидая, когда в трубке прекратятся гудки, я почему-то представил командира в пижаме, с газетой в руках, и мне стало жаль его — как-то он выслушает мой невеселый рассказ! Но Евсеев к телефону не подошел. Его жена объяснила, что он в казарме. Я быстро перезвонил, постарался объяснить суть дела как можно короче и спросил, что делать дальше. Евсеев сердито бросил: «Сейчас приду».

Трубка легла на место, а я так и остался стоять у стола. Один из сержантов вышел, другой стоял, внимательно разглядывая носки своих сапог. Гонцов сидел на топчане, Руки его были глубоко засунуты в карманы помятой, выпачканной глиной парадной шинели.

Потом дверь растворилась, и на пороге появился полковник, командир нашей части. В темноте прихожей за ним виднелся Евсеев — вот, оказывается, почему он оказался не дома! Я хотел доложить, но полковник сделал отрицательное движение рукой — не надо; он в упор смотрел на вскочившего при его появлении Гонцова.

— Пьянствуете?

— Никак нет, — тихо ответил Гонцов. — На танцы ходил.

— А что ж вас оттуда удалили? Да еще по инициативе старшего офицера? — Полковник, видно, уже все знал.

— Он неправ, товарищ полковник, этот майор. Я хоть и выпил, но ведь как-никак при погонах, а он в присутствии гражданского населения делает мне замечание, вместо того чтобы тихонько сказать. Ведь это авторитет армии подрывает.

Полковник повернулся к Евсееву.

— Фортель, оказывается, с философским обоснованием! — И снова к технику: — Вот что, Гонцов, с вашей философией мы потом разберемся, а пока я подвергаю вас аресту на двое суток.

Впервые, пока длилась эта сцена, я посмотрел на Евсеева. Когда на пороге появился полковник, у меня шевельнулось сомнение: не пересолил ли я? Ну, пусть Гонцов выпил, в конце концов, можно было спровадить его в общежитие, сказать ребятам, чтобы не выпускали. А теперь получилось, что виноват не Гонцов, а все подразделение: вон что у них происходит. Наверное, Евсеев проклинает меня…

Евсеев действительно выглядел необычно. Лицо его было злым и строгим. Но когда он перевел взгляд на меня, я не уловил ничего определенного. Посмотрел, и все. И когда полковник строго произнес приказ об аресте, Евсеев совсем не переменился, только еще сильнее покраснел.

Потом оба командира ушли, а я все думал, правильно ли поступил. Налагая взыскание, полковник сказал «я», а про философию — «мы» разберемся. Мы — это там, в штабе полка, в политотделе. Но «мы» — это и те, кто здесь: Евсеев, замполит, офицеры и я — секретарь парторганизации. Да, я — секретарь. А если бы я был только инженер?