Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Щеки горели, как после трудного кросса, я опустился на диван, сидел, уставившись в пол. Негромко, по-соседски небрежно постучав в дверь, вошел Корт. Он был в сапогах, в бриджах и в тельняшке. Странная манера — носить под гимнастеркой тельняшку, я ему тысячу раз говорил, а он только посмеивается. Наверное, потому что — родом с юга, из Херсона, они там все считают себя наполовину моряками.

— Отдыхаешь, старина?

Я молчал, занятый своими мыслями, а Корт начал хвастаться, что решил все присланные ему из института задачи по аналитической геометрии. Подумаешь, когда-то и я решал…

— Эй! — Корт толкнул меня в плечо. — Ты что? Не успеешь оглянуться — вернется твоя благоверная. Да что же ты?

Он снова толкнул меня в плечо и снова безрезультатно. Потом решил пронять деловым разговором. Это ему удалось. Недаром соседи — изучил мой характер.

— Ты, говорят, общежитие посетил. Начал присматриваться к Гонцову?

— Посетил. Начал.

— Правильно. Все-таки он неспроста бузит. И официантка эта еще… Слыхал? Она не таким головы морочила.

Взгляд мой упал на Лидино письмо. Я ведь так и держал его в руках. Странно, что Корт не заметил. Он еще и еще говорил про Гонцова, вообще про холостяцкую жизнь, а я все глядел на конверт. Эх, знал бы Корт, что мне про самого себя сейчас приходится выяснять!

— Не просто у него, — сказал я.

— У кого?

— У… Гонцова.

— Вот и я говорю. Шут вас разберет, молодых. Эмоции из вас жизнь еще не выбила. — Корт засмеялся, довольный своей шуткой.

— И хорошо, что не выбила. И никогда не выбьет, — возразил я, снова вспомнив письмо Лиды и ее слова, что служат не автоматы, а люди.

— Конечно, хорошо, — согласился Корт. — Плохо другое, что у нас партийная прослойка невелика. Вот мы вчера с Евсеевым говорили…

— Вдвоем! — перебил я. — Меня, выходит, для проформы выбирали?

— А что, мне уж с командиром и поговорить нельзя?

— Ну ладно, ладно… Так что, Гонцова в партию предлагаешь принять?

— Эка хватил! Но подходящих у нас хватает, и не только офицеров. Ты молодой, еще не чувствуешь…

Я слушал Корта, и мне вспомнилось лето. Мы сидели с Жереховым в кабине. Я инженер, он простой оператор, а результаты работы комплекса в равной мере зависели от каждого.

— Конечно, и комсомольцы — сила, их только направлять надо, это Евсеев правильно говорит, — будто уговаривая себя в чем-то, сказал Корт. — Но мы ведь и то и другое делать можем.

— Что ты оправдываешься? — теперь уже я пошел в атаку, — Чего бояться? Мы же не механически записывать в партию собираемся. Вон Жерехова возьми. Это же мастер! Посмотришь, раньше всех на первый класс выйдет.

— Жерехов? Безусловно. Давай-ка завтра потолкуем. У командира. Вешняков тоже что-нибудь подскажет.

Я посмотрел на Корта, и он вдруг предстал передо мной в каком-то ином свете. Я, признаться, порой усмехался про себя, когда слышал его любимое «обмозговать», «потолковать», мне казалось это ненужной бюрократией. Но тут, может быть подготовленный раздумьями над Лидиным письмом, я почувствовал, что так Корт выражает свое умение по-настоящему, толково и дружно работать. И еще подумал, как великодушен Корт. Ведь это он первый завел разговор о том, чтобы мне быть секретарем, и голосовал за меня… Я лучше его разбираюсь в технике, потому что больше учился. Но как мне еще далеко до его умения жить, просто по-человечески жить!

— Мы обязательно поговорим завтра, — сказал я. — И знаешь, спасибо тебе…

— За что?

— За дружбу.

— Ох, — сказал Корт и встал. — Говорил я, что в вас, молодых, эмоций много. Подожди благодарить, может, еще ругаться станем. Ведь нам служить еще долго, а?

Он ушел, как всегда, с шумом затворив за собой дверь.

На улице лил дождь, ветер раскачивал фонарь перед домом, и свет его метался по краю окна, будто просился в тепло. А гудок дальнего поезда, прозвучавший в тишине, напротив, показался бодрым, словно машинист возвещал миру, что ему нипочем и ветер, и дождь — он приведет состав вовремя.

Я посмотрел на сложенный вчетверо листок Лидиного письма. Надо же, я до сих пор держал его в руках. Но теперь я знал, что делать, оделся и быстро спустился вниз.

Наша почта была уже закрыта, пришлось в темноте, по грязи, топать в соседнюю с городком деревню. Я ввалился на почту в черной от дождя шинели, телефонистка, не спрашивая, протянула мне бланк телеграммы.

Я сел за измазанный фиолетовыми чернилами стол и рядом со словом «куда» написал тещин адрес в Энске. Против «кому» — «Корниенко Лидии». А ниже по черным линейкам быстро вывел затвержденные дорогой строки:

«Прости меня отныне все поровну ведь нам служить долго целую Николай».

Я торопился, да и почерк у меня не очень разборчивый, и телефонистка, подчеркивая слова, строго переспросила:

— Что «ведь нам»?

— Служить долго, — пояснил я. И вконец озадачил девушку, повторив другие слова Корта: — У современной молодежи, знаете, эмоций много.

Дожди, лившие напролет целую неделю, перестали. Солнце временами выглядывало из-за облаков, словно хотело увериться, что на земле и вправду уже голая, поздняя осень. Но воздух был свежий, шинель грела хорошо, а яловые сапоги не боялись ступать в лужи. Я вообще люблю ходить пешком и, если есть время, готов дать лишний крюк. Вот так однажды и шагал дальней улицей городка в Дом офицеров — замполит договорился, что нам дадут там новые плакаты.

Внезапно меня окликнули. Я остановился. В догонявшей женщине узнал Любу, ту, что смотрела с фотографии над кроватью Гонцова. Она шла быстро, похоже, боялась, что я не подожду. В коротеньком пальто и темной косынке, концы которой были повязаны вокруг шеи, она совсем не походила на ту решительно-самостоятельную официантку из военторговской столовой, что лавировала между столиками с тяжелым подносом в руках. И выражение лица у нее было другое — задумчивое и боязливое.

— Простите. — Она перевела дух. — Простите, что я вас задержала. Мне сказали, вы новый секретарь парторганизации.

— Не очень новый, но верно, секретарь.

— Я про Гонцова хочу сказать. Вы его напрасно наказали.

— А я не наказывал. Взыскание наложил командир.

— Все равно. Он командир, а вы секретарь. Комиссар, по-старому.

— Комиссар — это у нас замполит, — пояснил я и сразу почувствовал, что сказал не то. Лицо Любы стало еще более задумчивым, она замолчала, готовая, казалось, повернуться и уйти прочь.

— Напрасно вы к словам придираетесь, — тихо произнесла она. — Я к вам совсем не по службе.

— Так, может, неудобно тут разговаривать, на дороге?

— Мне везде удобно, — усмехнулась она. — Это вам, наверное, на виду со мной стоять вроде бы неприлично. Я ведь разлучница, как женщины по гарнизону болтают.