Владимир Жуков - Бронзовый ангел

— Ишь ты, до семидесятой страницы добрался!

— Добрался, — согласно вздохнул Жерехов и покраснел. Смешной — всегда краснеет, когда ему приходится говорить о себе. Потом сказал: — Я, товарищ лейтенант, иной раз думаю, не податься ли мне после службы на инженера-радиста учиться? Как… вы.

— И раздумывать нечего.

— Как вы, — повторил Жерехов.

Наверное, нам обоим стало немного неловко, и мы замолчали. Я вспомнил разговор с Кортом и спросил:

— Слушай, Жерехов, а ты никогда не думал о вступлении в партию? Ты ведь парень сознательный, служишь хорошо.

Жерехов ответил быстро, словно ждал моего вопроса:

— Думал, давно думал. Уже несколько дней собираюсь рекомендацию у вас попросить.

Я не верил своим ушам: сам собирался! Будто слышал наш разговор с Кортом.

— А с тобой капитан Корт не разговаривал?

— Нет. А что?

Надо же, подумал я, как Корт все чувствует. Хотя нет, это ему Евсеев подсказал. Но все равно. Про эти в о з м о ж н о с т и, наверно, и говорил Бунчуков. Возможности, которые надо уметь осуществить.

Мне вспомнился полигон. Вот здесь, на таком же месте, я стоял и крутил отверткой шлиц, а рядом сидел Дробышев. И Жерехов умоляюще смотрел на меня, чтобы я не делал больше глупостей. И вот он просит у меня рекомендацию… Я знал, что Жерехов прежде хотел устроиться после службы на радиозавод или хотя бы в телевизионную мастерскую. Теперь его намерения изменились, мечтает стать инженером. Он вырос, Жерехов, вырос не без моего участия, но должен расти дальше, и за это снова буду отвечать я; и сколько времени ни пройдет, мне всегда придется быть чуточку лучше его, раз я в ответе… Что ж, пусть, мне нравилось такое соревнование.

На другой день достал хорошей бумаги и написал рекомендацию. Вторую дал Корт, оставалось получить рекомендацию от комсомольской организации. Мне так хотелось, чтобы это произошло поскорее, что я упросил Володю Дубинского разобрать вопрос на ближайшем собрании — оно должно было состояться скоро, через два дня.

На собрании я присутствовать не смог. Вечером возвратился с позиции, зашел в казарму и нос к носу столкнулся с Дубинским. Он смотрел хмуро и будто виновато, Я спросил, как прошло собрание.

— Ничего… Только вот с Жереховым воздержались.

— От чего воздержались? — не понял я.

— Рекомендацию дать воздержались. Выступавшие говорили — не готов еще Жерехов, заявление подал, чтобы выслужиться.

— И ты так говоришь?

— Конечно нет. Я разъяснял…

Мне стало душно, захотелось расстегнуть воротник гимнастерки. Я рванул верхнюю пуговицу.

— Но, дорогой комсорг, кому же тогда давать рекомендации, если Жерехов не готов? Не оратор, конечно, ну так дела у него… Помнишь тренажер? Что-то вы, братцы, не того! Не того!

— Я, что ли, предлагал? — отвернулся Дубинский. — А голосования не изменишь.

Замполит сидел в канцелярии и что-то писал; Евсеева не было, хотя его шинель и фуражка висели в углу на крючке. Я спросил:

— Слышали, что с Жереховым получилось?

— Да, чепуха какая-то, — Вешняков посмотрел строго и задумчиво. — Серьезный сигнал. Очень серьезный.

Прежде, на лестнице, сказанное Дубинским показалось только нелепостью, глупейшим стечением обстоятельств, а теперь, после слов замполита, мне стало ясно, что случай действительно тревожный. Кто-то в дивизионе, пусть даже в частности, в оценке одного человека идет не только против меня, но и против замполита, Корта, Дубинского и многих других, понимающих, добросовестных людей… Как же теперь? Гонцова, когда он забузил, можно было, в конце концов, заменить, а за всех комсомольцев руки не поднимешь.

В кабинет вошел Евсеев. Узнав, о чем мы толкуем, спросил меня:

— Ты, часом, не знаешь, нет ли у Жерехова врагов среди солдат? Ну, по личной части. Из-за девушки или еще из-за чего?

— Да нет, у него, по-моему, не только врагов, но и друзей особенных нет.

— Это плохо.

— Он тихоня, Жерехов. Как свободное время — сейчас за книжки. Радиотехникой он очень интересуется.

— Ну ладно, — сказал Евсеев. — Разбирайтесь.

В последующие дни я то и дело заводил разговор с солдатами — в перерывах между занятиями и когда работали на матчасти, на перекуре. И все клонил к рекомендации. Но что за наваждение? Мне все повторяли одно и то же: выслуживается Жерехов.

Было над чем призадуматься. Может, и вправду я ошибся в парне? Надо было решать, что-то делать. Но что?

День приезда Лиды и Андрейки выдался солнечный, безветренный, будто вернулась ранняя осень. Лишь скованная морозом, звеневшая под ногами земля напоминала, что уже конец ноября и на дворе хоть и бесснежная, но зима.

Я с тревогой ожидал встречи с женой. Как она поняла телеграмму? Но Лида подала мне с площадки вагона сына с такой доброй улыбкой, что страхи сразу прошли. Когда ехали на евсеевской машине домой, она, радостная, посвежевшая за время отсутствия, говорила без умолку. Рассказывала про брата, про каких-то белых медведей, которых он будет возить в самолете, про новые дома в Энске. Ей вторил сидевший у меня на коленях Андрейка — дудел в голубой, с золотыми полосками, горн. От каждого такого гудка Лацемидзе приходил в умиление, кричал что-то по-грузински Андрейке и вторил горну сигналом своего газика.

Лида спросила:

— А на службе как, инженер?

— Вроде бы в порядке.

— Почему же «вроде»? Опять что-то есть?

Она так ясно смотрела на меня, что невольно сорвалось:

— Закавыка с одним парнем вышла. Хочет в партию вступить, а ему в рекомендации отказали.

Лацемидзе вдруг обернулся ко мне. Я и не думал, что он прислушивается к нашему разговору.

— Это Фанин, его дела.

Я не понял, переспросил, но шофер не ответил — мы уже вкатили к нам во двор. Лида увидела кого-то из женщин и замахала рукой, моментально забыв про Жерехова и его неприятности, а Лацемидзе выскочил из машины, стал помогать выбираться нам с Андрейкой. Я сказал, чтобы Лида шла с сыном домой, и негромко попросил шофера:

— Давай подробнее про Фанина.

— Что подробнее, товарищ лейтенант? Все уже сказал. Это он устроил Жерехову.

— А что же ты на собрании молчал?

— Молчал! — Лацемидзе взмахнул руками, как птица крыльями. — Что говорить? Он ничего не делает, Фанин, а только слушают его. Сам не знаю почему. Жерехова не любит, и все должны не любить. У нас в деревне тоже такой Фанин есть. Лодырь, прощелыга, а ходит, улыбается, песни поет. И тоже ребята его слушают. Черт знает почему!

Я поднялся по лестнице и застал Лиду на площадке — она разговаривала с соседкой. В глубине квартиры пищали дети, гремела посуда.

Мы вошли в свою комнату, и я поставил на пол чемоданы. Лида облегченно вздохнула.

— Ну вот мы и дома! А у тебя чисто как! И на этажерке… — Она засмеялась: — Надо мне почаще письма оставлять. Да, кстати, что ты там в телеграмме написал: «Служить долго»? Вот возьмут и заключат договор о разоружении.