Максим Горецкий - В чём его обида?

— Ах, мои вы деточки! — сказала тогда Микитиха.— Вы все смеетесь, а я так без всякого смеху верю, что Лявон, хоть и ученый, может взять нашенскую, простую. Добрый хлопец, дай ему бог здоровья. Это ж другое какое хамло неученое в людях побывает, так уже к нему и не присту­питься: «как-ста» да «что-ста», «я-то ста все превзашол, а вы-то ста няучоная дзеравенщина»... Сапоги блескучие гармошкой напялит, так думает, что он очень уж обходи­тельный. А глядите, Лявон всегда с нами, как свой. Ни этих у него «как-ста», ни тех у него «что-ста»...

— Он нарочно таким представляется, а в нем гонор, как в злом, сидит,— возразила невестка.

— Ой, неправда твоя! — защищала Микитиха Ляво­на.— Он и любит все свое, простое, он и поговорит с прос­тым человеком как человек...

Микитиха хотела еще много чего хорошего сказать про Лявона, но как раз при этих ее словах в хату вошел ста­роста.

Он поздоровался, обил голиком снег с лаптей и сказал:

— А где ж ваши мужчины и хлопцы?

— А по дрова поехали, Самсонович! Ай дело какое? — поинтересовалась Микитиха.

— Да такое дело, что вижу одних баб да девок, а людей никого.

— А мы уже и не люди, Самсонович? — засмеялась Микитиха.— Что это ты там тащишь из-за пазухи, письмо, что ль, кому?

— Шучу, тетка Микитиха, шучу! Как же не люди, когда уже и девки наши в люди выходят... Вот уже и письма получают! Не знаю только, умеют ли сами читать? — и подал Лёксе письмо: — Держи, курносая!..

— От кого ж это? — покраснела, как калина, Лёкса.

— От кого? — конечно же, от молодого, не от старо­го! — продолжал свои шутки староста.— Жалко, что нету никого из хлопцев, а то враз бы вызнали, что там такое тебе пишут.

— Может, это не мне? — чуть не плакала Лёкса, по складам разбирая адрес.— Тут чего-то написано «Эсфирь» какая-то...

— Эсхвирь! — захохотал староста.— Заказное на имя Этки Менделевны, а тебе с передачей. Она получила, а меня попросила, чтобы отдал и никому не говорил. В Телепеничах сегодня был.

— А почем теперь соль, Самсонович? — тут же поин­тересовалась Микитиха, и разговор побежал в другую сторону.

Староста покурил, побалагурил и ушел, а тогда уж при­шли Лявонова мать и старая Михасиха. Бедная Лёксочка! Ей бы уйти немного пораньше...

Микитиха сообщила Задумихе, что соль недорогую при­везли в кооперативную лавку, а Задумиха спросила, от кого она слышала. А таким путем разговор дошел до ста­росты, до письма, до Этки Менделевны и до Лёксы. Заду­миха похвалилась, что Этка всегда спрашивает ее про Ля­вона, а тут-то и осенила догадка Микитову невестку:

— Лёксочка! — всплеснула она руками.— А я знаю, от кого тебе это письмо.

— Ну от кого? —- уже стоя на пороге, Лёкса вынужде­на была ответить и подождать.

— А вот от ихнего Лявона!

— А покажи-ка, Лёксочка...— закашлялась Задуми­ха.— Хоть я и неграмотная, а неужто ж руки своего Лявонки не узнаю?.. Акхи! Акх-ха-аха, аха... Он, он, он! — обра­довалась мать, будто и правда узнала сыновнюю руку, когда Лёкса показала ей адрес на конверте.

Тут для Лёксы наступила минута самого жгучего стыда, ей было «хоть сквозь землю провались», как говорили потом Микитовна и Микитова невестка.

— Как прочитаешь, Лёксочка, расскажи же хоть нам, как ему там живется,— ласково попросила Лёксу сама Лявонова мать.

На том разговор и кончился. Лёкса как ошпаренная убежала с письмом домой, Задумиха пошла к своим, чтоб посмеяться с теткой, Микитова невестка отправилась с новостью по всему Темнолесью, а Микитовна с чего-то запечалилась и без причины накинулась на мать, зачем она выдала Лёксин секрет.

Задумихе не сиделось у своих. И кашель немного от­пустил ее. Позвав тетку прийти к ним посидеть вечерком, она пошла с Михасихой домой обедать.

Обед получился невеселый. Михасиха была удручена, что рано закрыла вьюшку и Задума угорел. Задумихе очень хотелось поделиться новостью, но бедный отец все еще так маялся, что места себе не находил.

Тем временем опустились на землю сумерки.

Придя домой, Лёкса носилась с письмом как кот с салом. К сожалению, сама она ничего не смогла разоб­рать... Вечером собрались хлопцы и девчата. Кликнули Тимоха, печникова сына, после Лявона наибольшего темнолесского грамотея. Лёкса, закрываясь платком, краснея и как бы нехотя, показывала то письмо всем. Наконец печ­ников сын Тимох уселся на скамейку, под самую лампу, и стал читать.

«Здорова ли ты, моя дорогая, моя любимая, моя кра­сивенькая Лёксочка»...

И вся хата, вся как есть, ложилась от смеха.

А Лёкса, улучив минутку потише, с капелькой гнева говорила:

— Ну и что? Чего вы регочете? Это ж так в письмах пишется...

Письмо было прочитано и перечитано. Банадысев батрак разозлился и при людях тихо, но крепко обругал Лявона «ученым дурнем». Лёксина мать одну половину письма отобрала, спрятала на груди под безрукавку и, давясь сме­хом, припугнула дочку:

— А чтоб вас лихо! Понесу Лявоновой матке покажу. Вот тогда будешь знать...

А Лёксин отец выругался и плюнул с печи аж на пол, на свободное место:

— Стыда нет. На голове начинают ходить.

Девки смеялись и говорили Лёксе:

— Лявонова женка! С нами, глупыми, и говорить не захочешь...

— А отвяжитесь вы все от меня! — без гнева гневалась Лёкса.

Новости в Темнолесье расходятся быстро. Когда Лавринька вместе с другими детьми приехал вечером на горку и покатился вниз, у него была большая неприятность. Не­чаянно наехав своей ледяной козой на ледяное решето Микитенковой Ходочки, он услышал:

— Лёксин деверек! Едет прямо на ледянку, как слепень дурной.

Лавринька закраснелся как рак и кинулся бить Ходку. Но та удрала, а остальная малышня стала смеяться и кричать:

— Лаврин, Лаврин — Лёксин деверек, далигойда! Лаврин, Лаврин — Лёксин деверек, далигойда!

Лавринька заплакал, повернулся и поволок свою козу домой.

Когда он вошел в хату, мать с теткой сидели на запечке и тоже говорили про письмо.

А отец лежал на полатях с мокрым рушником на лбу и, заглушая боль, ругался:

— Письма девкам вздумал писать. Заказное! Нам хоть раз прислал когда заказное? Разве тут что понимают? Известно, мужицкая дурость. Одно только — люди будут скалиться да разбрешут по всей волости. Скажут: доучил сына!

— Да кто тебе что скажет? — смеялась мать.— По­смеются и перестанут. Лёксе срам — не ему.

— Ну, ну... заступайся за него. Доучился... разгова­ривает по-мужицки,— другой дурень подумает, что он и не умеет по-книжному. За все праздники и носу не показал там, где люди поважнее, а с этой поганкой успел дружбу наладить. Чем дальше, тем хуже. Слушает самократов всяких (так отец называл всех демократов и вообще воль­нодумцев). Самократские книжки читает!

— У ней на руках короста! — забраковал Лёксу Лав­ринька.