Максим Горецкий - В чём его обида?

Тогда струны сердца дрогнули великой жалостью. Печально-печально понеслись в памяти другие строки прочи­танного недавно стихотворения:

Мой родны край, як ты мне мілы!

Забыць цябе не маю сілы...

«Ага, вот так...— зашевелился в своем закутке язви­тельный мудрый змей,— самое лучшее: забыть о нем! За­будь, забудь!.. Не ты у нас такой первый, не ты у нас такой и последний...»

«О нет! — не сдавался хлопец,— о нет! Никогда я не оторвусь от тебя! Но что же делать, за что ухватиться, с чего начинать?»

В мозгу мгновенно промелькнула «Наша ніва» и неиз­вестные люди, что пишут ее, и Якуб Колас, и Янка Купала, и его более революционные товарищи — ученики, с кото­рыми на поле фермы, а порою тихонько и в пансионе пел «Вихри враждебные веют над нами...» или «Адвеку мы спалі, і нас разбудзілі...», и бывший его репетитор — бундовец, который революционно настраивал своего ученика, но ни разу и словом не обмолвился о какой-либо партийной орга­низации города и как туда вступают...

Мгновенно промелькнуло — и стало пусто. А так хоте­лось сейчас же взяться, сейчас же начать строить все на новый лад, сейчас же что-то делать!

«Но что делать, за что ухватиться, с чего начинать?..»

V

— Расці, хмелю, глыбока,

Караніста, высока!

Из народной песни

Лявон собирался ехать в школу на постную кутью, перед крещеньем, но старый конь чего-то кашлял, а моло­дой, как нарочно, стер себе немного холку, так что при­шлось отложить отъезд на пару дней.

И вот крещенье, по воле слепого бога-случая, стало переломным днем в настроениях Лявона. Даже можно сказать, что самый день крещения еще принадлежал ста­рому, а новое началось только вечером.

Конечно же, в церковь Лявон не поехал. Но пополудни, плотно пообедав, надумал сходить в Залужье к Лейзеру за своими ботинками. И сходил, и взял ботинки, были уже готовы, и шел уже назад. Да на улице стоял залужанский их сват (его дочка была замужем за дядькиным племян­ником). Завидев Лявона, он остановил его, пристал к бед­ному хлопцу, как смола, и просто-таки силком потащил его к себе в хату угощать.

— Ну хоть посидите у меня, если уж совсем ничего не хотите,— тащил он Лявона за рукав и за пуговицу.

И чтобы не стыдно было перед людьми препираться с гостеприимным сватом посреди улицы, Лявон зашел на минутку.

Сватья тут же спрыгнула с печки, сбегала в клеть, на­резала полную миску холодного сала и поставила на стол. А младшего сына послала к Лейзеру одолжить самовар.

Нежданно-негаданно угодил Лявон в эти докучные силки и с терпеливой опаской прикидывал, сколько еще придется сидеть тут, пока поспеет самовар. А известно, что в За­лужье, как и в Темнолёсье, самовар не может поспеть рань­ше, чем через добрый час, несмотря на самое усердное раздувание его самым широким голенищем.

Тем временем не дремал и сват. Он знал, что Лявон человек не простой, водку пить не будет, а потому, попросив прощенья у дорогого гостя и поручив жене сторожить его, чтобы не вздумал, чего доброго, удрать, сам бросился, старый, к Лейзеру за пивом. И не успела сватья перемол­виться с гостем и парой слов и нарезать пяток ломтей хлеба, как сват, притихший от полноты чувств, переступил порог с раздутыми карманами, выпирающей пазухой и даже из рукава достал одну бутылку.

Сватья поставила на стол пару немытых стаканов и одну щербатую чашку, а сват налил.

— Ну, сваток! Дай боже... выпьем же хоть пива, если горелку не уважаете...— И взял один стакан себе, другой подвинул Лявону, а на щербатую чашку мигнул глазом жене.

— Будьте здоровы!

— Пейте-ка на здоровье!

Пиво было ничего себе,— немножко горьковатое с не­привычки.

— Закусите ж, сваточек, нашим салом! — утершись, пристала сватья.

«Ах, боже мой! Не хочется мне сала!..» — хотел отка­заться гость, но тут же прочитал в их глазах нетерпеливое, умоляющее ожидание: будет он есть сало или нет?

И надкусил он это холодное сало после пива и недавне­го хорошего праздничного обеда,— и с души стало воро­тить от этого сала. Не хотел он его есть, очень не хотел.

А сват и сватья ради своего святого белорусского гостеприимства просто с ножом к горлу пристали: ешь да ешь.

«Брезгует нами и нашей едой»,— уже начал читать он в их крестьянских, не привыкших лгать глазах. И он испу­гался, что вот снова, сам того не желая, а обидит-таки простых и близких людей.

От безвыходности положения он накинулся на пиво... Пил столько, что сват и в особенности сватья даже диви­лись, что так ему понравилось Лейзерово пиво. «Видно, от учености это,— подумали они оба,— все ж ученым приятней пить пиво, чем простую горелку».

Выпили все пиво, а самовар еще только-только начинал заводить басовые ноты.

Язык у Лявона между тем немного развязался, глазки посоловели, и хитрый, совсем трезвый сват мигом сообра­зил, что вот теперь-то можно и бутылку водочки на стол выставить.

— Э, я ж думала, что, сваток, побрезгуете нами, долго сидеть у нас не будете, так и поставила, шаляй-валяй, сырое сало... Я же могу ради такого дорогого гостя и яишенку изжарить.

И кинулась жарить яичницу.

Потом подоспели сватьины братья, молоденькая и кра­сивенькая девчинка — племянница свата, два сватовых сы­на, еще и другие близкие люди,— и беседа пошла веселая, безобидная. Словом, никто, даже сам Лявон, никакой не­ловкости или опаски, что что-то не так, не ощущал.

Когда же все поели-попили и орехами угостились, было на дворе темно. И хотя до Темнолесья от Залужья и двух верст не наберется, однако довольный сваток запряг кобылу и сам повез его домой, доставив быстро и благополучно вместе с ботинками.

Вот так-то и произошел переворот в мыслях.

И когда сват, напившись у них чаю (нашлась и бутылка), перецеловавшись со всеми, а наиприятнейше с самим Лявоном, поехал себе на своей кобыле к себе домой,— тогда извечный слепой поток людской жизни потек дальше прото­ренным руслом...

Перво-наперво наш Лявон, повинуясь велению неведо­мой силы, достал из ящичка крахмальный воротничок и пододел его под ворот рубахи.

— Видать, наш Лявон сегодня гулять собрался: хому­тик нацепил,— весело сказал Лавринька, приглядываясь к подвыпившему брату.

Лявон рассмеялся.

Тогда мальчик запрыгал на одной ноге, распевая нас­мешливым, но радостным голосом: «Хомутик! Хомутик! Хомутик!»

— Лавринька, ты ошибаешься,— сказал веселый Ля­вон,— белый воротничок есть признак цивилизации... толь­ко дикарю он кажется хомутиком.

— Ну, ладно, ладно! Побудь сегодня паном,— разре­шил ему снисходительно Лавринька.

Потом зашел к ним в хату сын коваля из Соловьиных Мошков, зашел мимоходом, слегка навеселе, но по делу. Старый Задума передавал его отцу через людей, что будет править топор и менять коню подкову,— так еще думают или раздумали, а если нет, то когда — в пятницу или суб­боту?