Саин Муратбеков - Дикая яблоня

— Конечно, не позволим! Зачем под суд? — горячо согласился Кусен.

— Доставай бумагу, — сказал заведующий овцефермой Бисултану, и тот извлек из кармана свернутый лист бумаги и химический карандаш.

Когда Бисултан развернул бумагу, Кусен увидел список чабанов и нашел свою фамилию. Против нее стояла цифра сто.

— С тебя причитается сто рублей. Если не жалко, — пояснил Бисултан.

— Почему жалко? — испугался Кусен.

Он взялся было за карандаш, но услышал, как заведующий овцефермой сказал шоферу:

— Между прочим, какой молодец этот Билиспай, а?

— Что сделал Билиспай? — насторожился Кусен.

— Да вот до вас мы к нему заехали, говорит: «Почему сто рублей? — Тут заведующий овцефермой сделал паузу, а затем закончил так: — Для такого дела не жалко и сто пятьдесят!» Вот он какой, Билиспай!

Кусен сейчас же заглянул в список и обнаружил, что цифра сто против фамилии Билиспая и вправду исправлена на сто пятьдесят. Кусен узнал его корявую руку. Не сказав ни слова, он послюнявил карандаш и переправил свою сотню на сто шестьдесят. Бисултан крякнул восторженно, а заведующий овцефермой хлопнул Кусена по плечу и сказал:

— Молодец, Кусен! Так и знал, что обгонишь Билиспая!

И опять принялся расхваливать Кусена на все лады. Водовозка тронулась и выехала на дорогу, а до Кусена все еще доносилось, как заведующий овцефермой расписывает его и так и эдак.

Кусен покачал головой, дивясь неутомимости заведующего, и начал седлать коня.

В тот день он отогнал овец на шесть километров от кошары, в холмы, поросшие чием и кияком. Здесь он снял с Рыжего удила, ослабил подпругу, пустив этого ленивца пастись на свободе, а сам выбрал холм повыше, поднялся на него и прилег на бок. Вокруг, под ним, распростерлась степь с бесчисленными отарами овец, с маленькими, отсюда черными, поездами, бегущими у самой линии горизонта.

Он поглядывает на овец и на поезда со своего высокого ложа и перебирает в памяти прожитые годы. Вспоминает, как ему не хотелось учиться в школе, как он убегал домой и отец отвозил его обратно, посадив на коня за своей спиной. Тогда еще не было колхозов, люди жили в голоде и нищете. Он видел сам, как умирали от истощения. Выжить могли только те, кто пас скот. Потому-то он и пошел в чабаны.

Иногда его мысли перебивала тревога. Приходилось садиться на коня и, позвав с собой собак, гнать отбившуюся овцу в отару. Вернувшись на холм, он опять отпускал Рыжего и вновь погружался в раздумья.

Он уже привык мириться с тем, что на многие километры вокруг нет ни одной человеческой души, только овцы, собаки и лошадь. Зато каждый раз было большим праздником, когда его посылали на какое-нибудь совещание, где собирается много людей. А если ехал кто-нибудь другой, он не обижался. Не ради славы он пасет овец. Люди хотят есть, а для этого нужно много овец. Да и о собственных детях приходится думать. Вон их сколько, целая рота детей, и каждому помоги. Так что ему не до славы. Правда, в последнее время его душу растревожили этим орденом. Председатель придет — говорит. Заведующий овцефермой тоже говорит. И теперь ему очень хочется, чтобы на его грудь повесили большой красивый орден. А однажды ему приснилось, будто ему вручили этот самый орден. Вручили, а сказать не сказали, как приделать на грудь. Уж старался и так и эдак — ничего не выходит. Он проснулся в холодном поту среди ночи. Подумав, счел странный сон плохим знамением и испугался, как бы орден, который он ждет, не перехватил Билиспай.

Он и сейчас начал думать о том, что бы все-таки значил этот сон, но мысли его укачивали, и он не заметил, как уснул. А солнышко грело его суставы и поясницу. Погода позаботилась сегодня о нем. А то как задуют ветры, тут уж ты дрожишь, ежишься, а все мысли сводятся к тому, чтобы уберечь поясницу. В такие дни все против тебя. Овцы шалеют от ветра, и ты не слезаешь с коня с утра до вечера. И тебе кажется, что нет на земле более проклятой доли, чем доля чабана.

Проснулся Кусен от собственного храпа. Так уж с ним бывало нередко, когда его пугал собственный храп и он просыпался. Проснувшись, он почувствовал на затылке чей-то пристальный взгляд.

Он живо перевернулся и увидел широкоплечего парня, который сидел на неоседланном жеребце, — ни дать ни взять кобчик, нацелившийся на жертву. Лицо парня было усеяно рябинами, словно некогда по нему густо пальнули дробью. Ноздри приплюснутого носа возбужденно трепетали. Кусен сразу узнал чабана с первой фермы — Тургали, известного сумасброда и забияку.

— А, это ты, Кусен? — произнес Тургали без всякого почтения и, тронув пятками коня, подъехал так близко, словно собирался затоптать Кусена копытами.

На первых порах Кусен онемел от этой бесцеремонности.

— Я-то думаю, какой нахал залез на мое пастбище. А это, выходит, ты, старый хрыч. Может, скажешь, почему ты пригнал сюда своих паршивых овец? — продолжал Тургали, глядя на Кусена с высоты своего коня.

— Это земля колхозная, и каждый здесь может пасти овец, — возразил Кусен, поднимаясь.

— Ну, вот что: сейчас же выметайся отсюда. У меня разговор короткий, — заметил Тургали.

— Тургали, ты в своем уме? Что ты говоришь? — изумился Кусен.

— Я сказал то, что ты слышал. Убирайся из этих мест! — заорал Тургали.

Тут уж рассердился и Кусен. Он не любил грубых людей, но старался не обращать на них внимания и даже в душе жалел таких, словно больных или обиженных богом. Однако Тургали перешел все границы.

— Ты что шумишь? Знаешь, кто ты? Ты — грубиян! — сурово сказал Кусен и пошел к своему Рыжему.

Тургали не трогался с места, сидел, точно изваяние. Наконец он потряс кулаком и крикнул:

— Здесь я буду пасти своих овец! А ты уходи!

— Как будто мои овцы не колхозные, а? — усмехнулся Кусен и направил коня на Тургали.

— Не приближайся! Кому говорят? Не смей приближаться! — осатанел Тургали и так хлестнул Рыжего по голове, что Кусену показалось, будто ударили его самого.

Конь шарахнулся (куда только девалась его лень!), и Кусен еле удержал Рыжего.

— Не трогай коня, щенок! — гаркнул Кусен, наступая на Тургали.

Тот попятился, размахивая плетью, затем развернул лошадь и, отскакав метров на двадцать, пригрозил:

— Потом не говори, что я не предупреждал!

Он ударил пятками своего жеребчика и ускакал за холмы.

— Мы еще посмотрим, кому раскаиваться! — крикнул Кусен вслед.

Тургали, конечно, уже не слышал, но Кусен не мог сразу остановиться, в нем все так и кипело.

— Ну и сумасшедший! Пьяный, наверное, не иначе, — пробормотал Кусен, успокаивая себя.

От кого-то он слышал, что Тургали сидел в тюрьме за свой буйный характер. Будто бы избил одного человека и за это попал за решетку. Вспомнив такое, Кусен малость струхнул и подумал, а не перегнать ли овец на другое место. Дьявол с ним, с таким сумасшедшим, но потом в нем зашевелилось самолюбие. Вроде бы негоже джигиту отступать перед угрозой взбалмошного человека. И к тому же в душе Кусен надеялся, что Тургали действительно пьян и, проспавшись, забудет о своих словах.