Дмитрий Дурасов - Мальчик с короной

— Чем же я вам могу помочь? — спросил я.

— Да уж, батюшка, только тем и поможешь, что изволишь взять Любашу к себе в кухарки. Может, Нефед и отстанет, коли увидит, что она при благородном господине. И с голоду Любашка зимой не помрет, а уж она, барин, тебе отработает!

Я согласился взять к себе Любашу, спросив только, как они дошли до столь бедственного положения.

— Как же, батюшка, не дойти! — сказала старуха, поднявшись с коленей и, видимо, успокоившись за судьбу Любаши. — Мы, чай, не в Сибири родились, а в России, в имении благородного дворянина Александра Ивановича Кучкина. Были мы его дворовыми людьми и жили на всем готовом. Супруг мой Ардальон — царствие ему небесное! — лакеем служил, а я на кухне стряпкой. Господин наш Александр Иванович Кучкин был древнего боярского рода, но беден и в сражениях шибко изувечен. «Пропадет род мой на земле Русской! — говорил он. — Пропадет и сгинет бесследно! А могли бы еще Кучкины послужить Отечеству и кровь за него свою благородную пролить! А теперь как вынесут меня в сад, так трава и то никнет от жалости ко мне, одинокому…»

Очень мы его, хозяин, жалели, а больше всех дочка моя, Настенька. Соберет, бывалоча, Настенька цветов простых полевых и барину на грудь его богатырскую положит, когда он в саду, от горестей своих уставши, задремлет. Положит цветочки, поплачет и убежит, чтоб, не дай бог, кто заметил. А барин наш, сердешный, проснется, увидит цветы и улыбнется: «Не буду допытываться, кто мне васильки на грудь дожит, а видно, у того человека душа голубая, как у голубых васильков!» А Настя, как услышит слова его приветливые, так зардеется. Как уж они слюбились — один бог нас, грешных, знает, но к Покрову затяжелела Настя, и барин объявил нам всем, рабам своим немногим, что женится на Насте… Я, говорит, на холопке своей женюсь, но зато русской нашей крови, и не стыдно мне, а стыдно, что другие, еще знатнее моего роду, на немках женятся и князей уже не русских, а немецких рожают! И не люба им наша Русская земля, и стыдятся они роду своего, и языка, и обычаев наших!

И, сказав это, заплакал он горькими, жгучими слезами и голову свою буйную на грудь уронил…

Перед самым венчанием открылись в одночасье его раны, кровь хлынула и умер он, оставив всех нас сиротами. Имение его отдали в царскую казну, а нас отпустили на все четыре стороны, так как вышел указ о воле. Поехали мы, батюшка, в Сибирь, к дальнему нашему сродственнику, купцу Жиганову, а по дороге, на самом тракте Сибирском, родила Настенька Любашку.

Старушка погладила и перекрестила стоявшую рядом внучку.

— Принял нас купец Жиганов: мужа моего определил лабаз ночью стеречь, а меня с Настей в стряпки на кухню отправил. «Сыты будете! — сказал. — А по нашим временам и того довольно… Только уговор: хоть раз увижу ублюдка твоего, Настасья, — всех прогоню!» — И зажили мы, батюшка, от всех хоронясь и прячась. Любаша и свету божьего не видала ребеночком — все подле нас на кухне да в чулане с картофелинками играла. И все бы ничего, да сидельцы и приказчики из лавок очень часто Настю забижали, говоря: «С барином любилась, а с нами и подавно можешь!» Ночью, как я пошла мужу своему еду относить, ворвались они на кухню и снасильничали над Настей. Через два дня удавилась Настя на чердаке, прости господи! Так ее жизнь коротенькая и кончилась…

Не стану, Левушка, утомлять тебя дальше рассказом старухи. История ее, начавшись так необычно, окончилась по обыкновению полной нищетой и убогостью. Много таких людей бродит по России. Отмена крепостного состояния не влила бодрости и свежих сил в крестьян — так больной, выздоровев, еще долго не верит в себя и ходит, опираясь на палочку. «Народ освобожден, но счастлив ли народ?» (Помнишь у Некрасова?)

Для бывших же дворовых — людей без земли, без состояния, без кровных деревенских связей, отвыкших и не знающих уже крестьянской работы, отмена «крепости» оказалась гибельною.

Любаша осталась жить у меня. Лишенный благодаря ее заботам досужих хлопот, я продолжаю много и в спокойствии читать, изредка выглядывая на улицу.

Теперь, Левушка, опишу тебе более подробно личность моего загадочного постояльца Рощина. Как видишь, мои наблюдения не проходят совсем даром, и если уж Рощин смог так сильно разбудить мое любопытство в начале нашего знакомства, то теперь я и заснуть не мог, не подумав как следует о моем постояльце.

Причины безумия Рощина день ото дня становятся мне все более понятны. Натура страстная и способная на самые бурные порывы, безусловно, не выдержала пошлости и однообразия сибирского захолустья. Сосланный совсем еще юношей, любящий свою политическую фантазию, как женщину, Рощин очутился в полном одиночестве, на целые полвека погребенный в ледяной могиле. Произвол полиции, повсеместное издевательство над личностью, колоссальная пропасть между миром идеальным и грубо материальным оставили лишь два выхода: полный аскетизм или погрязание в грубой оголенной чувствительности. На последнее Рощин, идеалист во всем, не был способен. Женщину он идеализировал так же, как революцию. И тогда мозг его не выдержал, встали и окружили призраки. Началась жизнь несуществующая, призраки стали действительностью, а действительность — призраками. И если все же в этот мир несуществующего вторгалась слишком явно пошлость и насилие, Рощин впадал в исступление, и буйные припадки его, по словам очевидцев, были ужасны.

Надеюсь, Левушка, что сам я никогда не увижу этих припадков — во всяком случае, приложу все усилия, чтобы как-нибудь оградить Рощина от сильных потрясений. Жизнь этого страдальца должна протекать спокойно и иметь достойный конец. Признаюсь, что уже более трех недель тому я попросил Любашу следить за Рощиным — чистить его ветхую шинель, менять постель, прибирать в его каморке.

На сим, Левушка, оканчиваю мое письмецо. Прости, что оно вышло не таким веселым — докучливая старость любопытна к чужим страданиям, дабы заглушить собственные. В молодости, помнится, я всегда (или почти всегда) отворачивался, заметив что-либо грустное… А сейчас не отворачивается что-то…

Твой старенький отец и бедный домовладелец Владимир Любеков.

Август 187… года.

Город Москва. Переулок Гранатный.

Дом во дворе небольшой, с тенисто разросшимся садом.

Сыну Владимира Льву Любекову.

Дорогой мой сынок Левушка!

Не писал тебе больше месяца. К стыду своему я порядком перетрусил и натерпелся так, что даже руки дрожали. А все оттого, что вторглось в нашу тихую обитель некое стихийное бедствие в образе хотя и самом глупом, но страшном-престрашном, так что и околоточного вызывали. Но обо всем по порядку…

Помнишь, описывал я тебе девушку Любашу, что помогает мне по хозяйству? Девушка эта, скажу тебе, Левушка, просто прелесть. Как в доброй русской сказке домовничает — и печь истопит, и пирогов напечет, и кашу заварит такую, что Гурьеву не снилась… А вместо медведя при ней я — этакий шестидесятивосьмилетний добрый молодец в очках и ночном колпаке на лысой голове. В пресмешном бухарском халате на сучковатом теле письмоводителя в отставке. Именно в отставке, а не на пенсии, так как в свое время, я, как грозный адмирал, вздымал целые бури гербовой бумаги и штурмовал грозные бастионы бюрократии почище, чем Нахимов турок.