Дмитрий Дурасов - Мальчик с короной

…Как-то вечером по лестнице моего флигелька застучали чьи-то грубые сапоги, дверь затряслась и на пороге возникла громоздкая фигура в ярко-рыжей бороде, картузе и поддеве. Громко откашлявшись, фигура маленькими кабаньими глазками свирепо уставилась в кресло, где притаился Ваш папенька, и сразу перешла в наступление.

— Изволишь, батюшка-барин, рабыню держать? При живом сродственнике? Мы законы чтим — не откупиться теперь тебе даже сотенным, не откупиться, барин, за потраву стыда девичьего!

— Какая потрава, при чем тут девица?! — вскричал я в крайнем изумлении. — Да сам ты кто таков, разбойник?!

Фигура, все более распаляясь, топнула сапожищем (не без вреда для нашего владения) и возопила:

— Я не разбойник, а честный купец третьей гильдии Нефед Жиганов, известный по всей матушке-Сибири, а девица — племяшка моя Любка, безотцовщина!

Далее пошло что-то совсем невразумительное, в сильных выражениях и, как водится, полупьяное, из чего я заключил, что вышеназванный субъект пришел требовать назад свою родственницу или, что всего вероятнее, выкуп за «потраву».

От всей этой гнусности я вскипел и высказал купцу все, что я о нем думаю. Может быть, я даже замахнулся на него своей толстой английской палкой с серебряным набалдашником (без палки в Сибири трудно — ввиду огромного количества беспризорных собак).

Жиганов вдруг бросился на меня и вмиг изломал палку, да так, что и мне порядком досталось. В открытую настежь дверь вихрем вбежала Любаша и древнегреческой фурией вцепилась в огромную бороду Жиганова. Ее с трудом оттащили управляющий Иван Титыч и явившийся околоточный, здоровяк почище Жиганова. Вдвоем они взашей прогнали грубияна прочь с моих глаз.

Надо же было случиться такому несчастью, что под самый конец сражения явился вдруг Рощин. Вопли Жиганова, рыдания Любаши, мундир полицейского произвели на него гнетущее впечатление. Задрожав всем телом и высоко подняв свой зонтик, он вдруг двинулся на полицейского. Глаза Рощина загорелись, двор и улица огласилась диким, нечеловеческим криком. Рощин взмахнул зонтиком — и полицейский грузно покатился на землю. Как гадину, пнул Рощин ногой слетевшую в пыль фуражку и со сжатыми кулаками закружился по двору, хрипя и задыхаясь. Иван Титыч и Жиганов пытались унять его порыв силой. На всю жизнь, Левушка, врежется мне в память страшное и одновременно жалкое лицо сумасшедшего. Ушибленный, окровавленный лоб, разинутый рот с растянувшимися белыми губами, глухой вопль, хватающий за сердце. А глаза… В них ужас, тоска, стыд.

Не знаю, чем бы закончился этот страшный припадок, если бы не моя верная умница Любаша. Шепча что-то ласковое, успокаивающее, она подхватила несчастного под руки и тихонько отвела в сторону. Женщине Рощин не посмел сопротивляться, раскрыл только обветшалый зонтик с проволочным крестиком наверху и, нахохлившись, совершенно скрылся за ним, продолжая сердито бурчать что-то крайне осудительное для полиции. Скоро из-под зонтика раздалось пение псалмов. Будучи человеком глубоко религиозным, Рощин, как я узнал впоследствии, называл свой зонтик «походной церковью» и, нуждаясь в уединении, не стесняясь присутствия людей, распускал зонтик.

Глядя на сгорбленную, одинокую фигуру Рощина, я задумался. Повсюду в этом человеке чувствовалась бесплотная борьба остатков разума с непреложными повседневными фактами реальной действительности ради доказательства явного логического абсурда — отрицания этих фактов. В сущности, думал я, способ мышления безумца свойствен в меньшей мере почти каждому человеку. На то, что не подходит к взглядам и убеждениям, что доказывает, как дважды два четыре, несоответствие воображаемого с действительностью, — на все это люди попросту закрывают глаза, машут рукою и упорно продолжают верить, отрицать, любить и ненавидеть. Может, этим и жив человек? Как ты думаешь, Левушка?

Рощин ничего не знал о теперешней русской государственной и общественной жизни, а по логике безумия и не хотел знать. Он по-прежнему верил и чувствовал себя прапорщиком, примкнувшим к тайному обществу, когда поклялся в верности делу освобождения России, и всей страстной душой жаждал борьбы с неправдой и деспотизмом. Все это, должно быть, сохранила память свежо и ярко, а долгие годы ссылки были как бы стертыми страницами книги бедствий, с которыми Рощин не хотел считаться.

Если бы Рощина сослали на Александровский завод, где он мог бы отбывать каторгу вместе с товарищами по несчастью, если бы он видел подле себя хоть одно родное лицо, слышал живую, преисполненную мысли речь, смог бы заняться посильным делом (не секрет, что ссыльные декабристы в остроге организовали школу и их ученики, дети надзирателей, стали впоследствии прекрасно образованными людьми) — быть может, он не сошел бы с ума. Но государь проявил жестокосердие, и к Рощину была применена пытка одиночеством…

Трудно теперь, Левушка, сказать, что Рощин и подобные ему могли дать России при других, нормальных условиях жизни. Быть может, необъятно много, а может, и вовсе ничего — затеряться в коридорах министерств человеку так же просто, как муравью. Знаю это, Левушка, потому как на себе испытал. Мы ведь с Рощиным одногодки. Бродил и во мне когда-то восторг юности, нетерпеливое желание перемен, предвкушение грядущего блаженства… До тех пор, Левушка, пока не набрел я на следующее изречение Спинозы: «Блаженство не награда за добродетель, но сама добродетель». С этой мыслью я и проскрипел перышком всю жизнь и, кажется, заслужил в раю небольшой уголок. Этим оправдываю себя.

Прошла неделя, и случилось еще одно грустное событие. На этот раз с другим моим несчастным постояльцем, господином Трепыхановым. Не берусь изложить тебе все с полной ясностью и последовательностью в тех мыслях и чувствах, кои испытывал еще совсем недавно.

Рано отужинав, я по обыкновению мирно сидел в креслах, читал и думал. Внезапно размышления мои были прерваны звоном разбиваемого стекла.

Из флигелька, с силой распахнув окна, так что стекла посыпались на мостовую, высунулся Трепыханов и закричал на всю пустынную улицу:

— Нет, нет, нет! Я не перенесу этого! Я не могу больше… Сейчас же брошусь на мостовую, и меня не станет! Меня не станет!

Все население моего дома, конечно, тотчас сбежалось глядеть на самоубийство верхнего постояльца. Притащили даже грудных детей, несколько добровольцев стало под самым флигельком, чтобы в случае чего ловить Трепыханова руками, не допуская сильного увечья. Впрочем, г-н самоубийца, заметив, что народа собралось слишком много, вдруг скрылся в комнате и затворил ставни. Народ постоял-постоял и разошелся.

Через полчаса мне принесли записку от Трепыханова.