Анатолий Землянский - Пульс памяти

…«Откуда?.. Почему?..»

Василий с невольным равнодушием выслушал замечание командира батальона и лишь после этого уловил садняще знакомые, гулко-басовитые звуки. Он посмотрел в поле, за линию подбитых вражеских машин, туда, где только что стрелял по нему смертельно раненный немец, и много далее этой линии, — и увидел по обе стороны шоссе горбато-неуклюжие, медлительные силуэты тяжелых танков. Рев их, чудилось, достигал не только окопов на высоте, но простирался и далеко за колосящуюся хлебную ширь, уже тронутую в лощинах сероватой тенью.

А правее, со стороны леса, видневшегося за косогором, во всю ширину поля черно роились густеющие точки мотоциклистов. Они приближались, казалось, с той же стремительностью, с какой нарастали и усиливались впереди гул, лязг, скрежет…

Все, что происходило на той седловатой высотке близ Кобрина, врастало, вплавлялось в память Василия как что-то нереальное, граничащее с болезненной фантазией.

Ему было странно, было как-то удивительно, — почему этому грохоту, этому взматерелому реву не становится тесно в пространстве? Тогда он, возможно, захлебнулся бы сам собой. И, взорвавшись, растаял бы, исчез. А то ведь заполнено уже все — все до отказа! — но одуряющего этого грохота становится больше и больше.

И вот он уже зловеще, хотя еще и отдаленно, высвечен блескучим мельтешением траков…

Вот отчетливо вырисовываются контуры башен; погруженные в рев, они словно бы плывут по нему, как по воде…

А вот и жерла пушек…

Нет, сами жерла еще невидны — их обозначило мелькающими красно-грязными вспышками…

Танки открыли огонь!

Или это все же от звуковых перегрузок начал взрываться и багроветь воздух?..

Поле сразу во множестве мест задымило, по высотке потянуло гарью, и казалось, что это она, горкло-дурманная и тяжелая, стала там и там всплескиваться вместе с землей ввысь.

А из всплесков этих — предсмертные человеческие крики, стон и кровь…

«Зачем?.. Зачем такое зло?.. Какому из высоких назначений всего земного это нужно?..»

Василию казалось, что он заново открывает такие привычнейшие понятия, как человек и человечность, разум и разумное… Но открытия эти превращались в хаос и хаос. Старые представления разрушались, новые же, такие неожиданные и суровые, повисали где-то за пределами постижимого, — ни принятые, ни отвергнутые рассудком.

Жестокость всегда оставляет нравственные вопросы открытыми.

Что же до разрушенных именно в нем, в Василии, представлений, то здесь решали пока лишь самые начальные впечатления. И — могли ли они быть иными, если диктовал их сознанию первый в жизни бой?! Ведь он — кровавый и своенравный учитель. Его уроки — это всего только вопросы, а ответы на них надо искать в себе самом!..

И Василий скоро отыщет их.

Он найдет и примиряющие противоречивость его восприятий выводы, и точки логических соприкосновений меж кажущимися полярностями, и все другое «искомое»…

Найдет.

Позднее. А сейчас…

Сейчас — этот первый в жизни бой… на не первой для человечества войне…

Положение на высотке все усложнялось.

Пока два переброшенных на правый фланг «максима» заставляли спешиться и залечь мотоциклистов, слева, за шоссе, поднялись цепи автоматчиков. Но оставленный на этом направлении пулемет молчал.

Почему?..

Василий побежал по траншее, затем вдоль церковной ограды на левый фланг, спрыгнул в окоп и тут же увидел убитых пулеметчиков. Один во весь рост навзничь лежал на дне окопа, второй, никак не похожий на мертвого, сидел у его ног со склоненной набок головой…

Впервые за этот день Василий ощутил прилив крайней, нечеловечески переполнившей его ярости. Гневом, ненавистью, исступлением стало в нем все: мышцы, жилы, суставы, пальцы рук, которыми он обхватил рукоятки пулемета, глаза, прильнувшие к прицелу…

Даже, казалось, каплями пота по лицу стекала она, эта смертно клокотавшая во всем теле ярость. Вылавливая сквозь рамку прицела темные фигурки во ржи, Василий чувствовал, скорее, не удары сердца, не клекот перенапряженного дыхания, а единственно — злость свою. И, как ее эхо, — глуховатый, прибойный гром, нарастающий от груди к горлу и больно застревавший там…

Автоматчики залегли.

Но по центру поля, в лоб, ревя и обливая высотку огнем, ползли танки.

Василий приподнялся за пулеметом, глянул в сторону артиллерийской батареи и наткнулся взглядом на черный, бесшумно расползавшийся в стороны столб земли. Из-за него медленно выплыла закинутая колесом кверху «сорокапятка».

К орудию метнулись двое, оно послушно вернулось колесом на землю, и Василий увидел, как к прицелу припал сам командир батареи.

Василий посмотрел в поле — один танк был неподвижен, но передний продолжал ползти, и огонь его орудия и пулеметов становился все губительнее.

Землю била нараставшая дрожь, в которой сливались воедино выстрелы орудий и взрывы ложившихся на высотке вражеских снарядов. Один столб земли поднялся перед самым щитом пулемета, и, когда эта утробно шуршащая масса опадала, Василию показалось, что падала она, расстрелянная его очередью.

Странно: он успевал подумать об этом, ни на минуту не переставая ловить слухом полузадавленный в грохоте боя говор правофланговых пулеметов.

Действуют ли?..

Опять визгливо и лязгающе заскрежетало вверху, где-то под самым небом, и, кинув туда взгляд, Василий приметил сползавшее по церковному конусу золоченое, все в солнечных вспышках полушарие.

Достигнув края крыши, оно скатилось с нее, но не упало, а зависло на каких-то железных прутьях, покачиваясь как маятник.

Вторая половина купола оставалась на месте, и над ней продолжал возвышаться крест.

Следующий снаряд, угодивший в ограду, брызнул по окопу градом кирпича, а новый взрыв длинно и прицельно швырнул землю на убитых пулеметчиков. Несколько комьев достигли ног Василия, и он не только почувствовал, а услышал, как пробарабанили они по сапогам.

Потом взрывы вдруг отдалились вправо, и скоро один из двух пулеметов там умолк.

— Э, мат-терь его… Заколдован он, что ли? — внезапно раздался рядом с Василием охрипло злой, с заиканьем, голос.

Повернувшись, Василий увидел шагах в трех от себя красноармейца, который зубами стягивал ремешок на связанных гранатах.

Когда солдат выпрыгивал из окопа, Василий перехватил его серый, с нервной решимостью взгляд, полузатопленный ручьями пота, и все понял.

«Доползти бы ему…» — с затаенной надеждой подумал Василий и, заправляя новую ленту, оценивающе огляделся. Ему сразу же стало ясно, что хуже всего у батальона — на правом фланге, там пришлось, видимо, оставить переднюю линию окопов.

«А как на батарее?..»

Василий перевел взгляд в сторону артиллерийской позиции и не узнал ее: из трех пушек там оставалась только одна. И при ней находился единственный человек — капитан, которого Василий тоже едва узнал. На нем не было уже ни планшета, ни ремня, ни фуражки. Да и весь он как все еще живой воспринимался с трудом.