Анатолий Землянский - Пульс памяти

Но Игнат все ж пошел рядом со мной.

— До полдороги тебя проведу. Да мне-ыт оттудова прямей к дому станет.

Я достал закурить, Игнат охотно взял папиросу, но от огня отказался.

— Шибко часто не могу — душит. А через время, коли так, спалю.

И неожиданно сказал:

— А и у меня-ыт была одна претяжкая встреча. И вроде бы тож с родней. С ногой то есть, которой теперь-ыт нету.

Поймав мой удивленный взгляд и ухватившись, что я слушаю, Игнат продолжал:

— А было то в полевом госпитале, невдалечке от Кировограда, где левизну мою мне отчикали.

Для убедительности Игнат хлопнул ладонью по штанине на протезе, и огрубелая защитная ткань отозвалась звуком бьющегося на ветру суровья.

— Веришь ли, — продолжал Игнат, — ничто из всей жизни в мозговину мою так не вклевывалось, как тот странный случай. Ни в кое время у меня такого не бывало. И надо же тому непредвиденному обстоятельству выйти… Привезли меня из этой самой операционной в палату, значит, стал я-ыт из беспамятства в сознание входить. Все, все, до пустячины последней-ыт, помню. Особливо пятно зеленое, протечное, на потолке. Видать, с крышей был непорядок, ну снежок-ыт с весной и просочился. А может, дожжик по осени наозоровал. И так пятну тому угораздило размалявиться, что вышла из него форменная фигура… этой, как ее… ну что с задранной до пупа юбчонкой кренделя такие пташьи ногами вышпривает. Танцует-ыт… Ну, как же ее…

— Балерина, — подсказал я.

— Ага. Балерина. Точно. Случилось раз мне самолично такую танцулю наблюдать. С-под Выборга вывели тогда нас на отдых, ну и промеж прочим другим-иным концерт показали. Такая цапля порхала на сцене…

Видно, все другое забылось в ту минуту Игнату, и он, как живую, видел перед собой танцующую балерину. Веки на глазных яблоках вдруг сузились, голова чуть запрокинулась, лицо поднялось — Игнат будто следил за невидимой мне парящей птицей. Но тут же я понял, что все это время перед глазами Игната была та, другая балерина — причудливое пятно на потолке госпитальной палаты.

— Так-ыт, веришь ли, — вернулся Игнат из задумчивости, — с час, а то и боле глазел я на эту причуду. Знал уже, что ноги нет, — убежденно и подчеркнуто уточнил Игнат, — а вот не думал о том. Все пялился в потолок. Мне говорил потом раненый один, который рядом лежал, что был я похож-ыт на свихнутого… Ну, да то к слову. А главное вот-ыт оно в чем. Дверь-то в нашу палату возьми да и откройся. И гляжу я, в точности напроть дверей коляска стоит. Вроде вагонетки: возок впереди, кверху поручень. На поручне рука. Это сестра за него держится. Везла, значит, и остановилась, разговаривает. Я гляжу — возок с верхом груженный и марлецой, аккурат в одну нитку, накинут. И тут я похолодел. С-под марли-то в целую, как есть, стало быть, полную свою величину человеческая нога выпячивается. Поверху всего прочего иного, знать, кинули ее, ну она и обрисовалась в полной четкости, натуральная, только темная. У самого, гляжу, поручня, где сестринская рука, пальцы дыбятся, подале — коленка полусогнутая, а к ближнему до меня краю возка, значит, бедро. Обрублено, стало быть. Я и догадался: мою-ыт конечность везут. Зарывать, видное дело. И в башку тут мне такое вклюнулось: вроде бы как нога проститься со мной вздумала. Перед тем, стало быть, как в землю лечь. От такой мысли мне до того на ту минуту затмило голову, что я чего-то дурное в себе почувствовал. Балерина на потолке, помню, запрыгала, закривлялась, то на одной ноге, то на обеих, а то вниз головой, и тут же все стены за ней следом в танец пошли…

У Игната участилось дыхание, и он время от времени сдерживал его, делая вынужденные паузы.

— Остального иного ничего не помню, стало быть. Сказывали мне назавтра, что будто-ыт кричал я. Одно и то же, говорили, кричал: «Не танцуйте, не надо танцевать!»

Рука, в которой Игнат держал папиросу, заметна дрожала, и нижняя губа его, нервно искривленная к уголку рта, тоже мелко подрагивала, а веки часто и порывисто моргали, сгоняя набегавшую между ними влагу.

— Вот-ыт, брат, какая на мою долю встреча с родней пришлась.

Игнат повернул лицо ко мне, тряхнул тяжелым ворохом волос и грустно улыбнулся:

— Странно. Правда?

И — спохватившись:

— Заговорился я. Прости, право, не до того тебе.

С этими словами он и ушел.

Протянул мне шершавую, не очень крупную руку и, еще раз тряхнув шевелюрой, кинул протезом в сторону, сказав на ходу:

— Бывай здоров, друг!

Он шагал по накатанной машинами широкой колее дороги как-то огрузло и враскачку. И чем дальше уходил, тем явственнее это становилось, будто, отдаляясь, человек на глазах старел.

Будь и ты здоров, дружище!..

Игнат уходил вниз, в село, а меня дорога повела на косогор. И я почти бежал по его некруто и лениво вздыбленному боку, вверх, туда, где — я это знал теперь — должна открыться мне опушка леса с приткнувшимся к ней Дальним кладбищем.

Утро еще было в силе, но теней и влаги становилось меньше, синева неба смягчалась, воздух нагревался и редел. Высыхая, на глазах светлела под ногами дорожная пыль.

Я шел все быстрее, подгоняемый заново охватившим меня волнением. Вот уже что-то темное черкнуло меня по глазам и тут же скрылось. Еще шаг, второй — черкнуло сильнее и теперь уже не пропало, а лишь слегка заколыхалось. Вниз-вверх, вниз-вверх. В такт моим шагам. Темная полоска над косогором все шире: лес длинно, спокойно вырастал из притуманенной дали, пока наконец не вынес в поле моего зрения всего себя и, главное, свою низкорослую молодую опушку. Она оказалась так близко от меня, что я сразу разглядел и кинутую квадратом меж сосенок прясельную огорожу кладбища, и неподвижный среди ветвей частокол крестов, и — справа от дороги — невысокую, наскоро слепленную арку с откидными двустворчатыми воротцами, к которым лепилась такая же скороспеха калитка.

А напротив воротец и калитки, через дорогу, стоял рубленый домик. В окне его мелькнуло детское лицо. Когда же я подошел ближе, за стеклом возник еще и силуэт женщины. Ее глаза приблизились к стеклу чуть выше детской головки, и оба лица были удивительно похожи одно на другое. Похожи, скорее всего, любопытством и легкой размытостью черт.

А в следующий миг я вошел на кладбище.

Мне показалось, что калитка, когда я ее открыл, свистяще скрипнула, и я не сразу понял, что это был высвист иволги. Через секунду он повторился.

А уже со следующего мгновения я ничего не слышал и не видел, кроме кладбищенской тишины и узкой могильной аллейки. Впереди меня, справа и слева, виднелись ряды холмиков, тоже успевших порасти травой, но с более высокими столбиками и не такими облезлыми табличками. Аллейка упиралась в самодельный деревянный обелиск (видимо, тот самый «памятничек на всех», о котором говорил Игнат) и, обогнув его с обеих сторон, уходила дальше.