Николай Зарудный - На белом свете. Уран

— То железо, а это ребенок.

В Косополье Максим закончил школу, сдал экзамены на тракториста и пошел в бригаду Снопа. Мирон не перечил.

Сын уже зарабатывал себе на хлеб, начал парубковать, но из-под отцовской воли не вышел. Боялся при отце даже закурить и по старой традиции, которая еще сохранилась в селах, называл отца и мать на «вы».

Зимой, когда начинался ремонт, Мазур с сыном шли на работу всегда вместе. Мать, бывало, шептала:

— Пусть бы еще поспал, пришел поздно — прогулял с хлопцами…

— В воскресенье отоспится, если захочет, а это работа…

— Да если бы к ней все рвались, как ты… Одни совсем не ходят, а другие лишь бы день до вечера…

— А я так не могу. У меня есть совесть партийная и… кузня…

— Да какая разница, — партейный ты или непартейный? Сейчас все одинаковые…

— Оно-то так, но в партию я вступил не для чина, а потому, что душа моя, значит, так настроена… Я хочу, Ольга, чтобы сын за мной шел.

— Куда? В кузню или в партию?

— Пусть идет в партию через кузню.

В кузнице Платон надевал старую, обожженную искрами фуфайку и принимался с хлопцами за дело.

Весело в кузне: вызванивают молотки, перекидываются шутками хлопцы. Больше всего достается Юхиму, потому что пришел на работу он позже других:

— Долго же она тебя держала, Юхим…

— Позавтракать хоть дала?

— Да хватит вам, хлопцы, — взмолился Юхим.

— И то правда: Юхим к Стешке больше не ходит, за ум взялся и меняет профессию.

— Чем же теперь будет заниматься?

— Идет в помощники к дядьке Михею: кабанов опаливать.

— А что? Каждый день свеженина и чарка…

— А Стешка говорила девчатам, что, пока Юхим не научится играть еще и на трубе, замуж за него не пойдет.

— Для нее он сможет и на цимбалах…

— Я бы и сам научился, если б знать…

— Идите вы к черту! — не вытерпел Юхим.

В кузницу вошел Поликарп:

— Хлопцы, а вода у вас есть?

Все догадываются, что никакой воды Поликарпу не хочется, а пришел он посидеть с людьми. Знал, что трактористы и кузнецы не будут смотреть на него волками и, может, кто хоть словом с ним обмолвится — и то на душе легче.

— Пейте, — подал кружку Платон.

— Спасибо… Мороз сегодня.

— Да, градусов на двадцать тянет…

— А что ты, Поликарп, делаешь сейчас? — поинтересовался Мирон.

— Воду бычкам вожу. Пока продолбил лед на Русавке… Руки болят…

— Могли бы кого другого послать…

— Нет, это моя работа… и корма и вода… Спасибо на добром слове. — Поликарп поднял над головой шапку и вышел. Шапку он наденет только за порогом кузницы.

— Мучается человек, — вздохнул Никодим Дынька — худенький человечек с детскими доверчивыми глазами. Он помогает кузнецам по столярному делу.

— Через таких, как ты, и мучаемся, — ответил Мирон, сердито посмотрев на столяра. — Не люди, а…

— А какое же твое понятие, Мирон? — затрясся худеньким телом Никодим. — Он спалил мою хату, а я ему в ноги должен кланяться?

— Да он же не вашу жег? — уточнил Платон.

— С горя беды наделал людям, — добавил Юхим.

— А мои дети через его любовь кубанскую должны страдать? — Глаза Дыньки даже побелели от негодования. — Пока жив буду, и словом не обращусь к нему, каторжному… И Текля моя…

— Если б не твоя Текля, то из тебя, может, еще бы человек вышел, — ворчливо заметил Мирон.

Дынька даже подпрыгнул от этих слов:

— Ты мою Теклю не трогай, хоть и партейный!

— Почему не трогать? Твоя же Текля всех баб подбила, чтобы не разговаривали с Поликарпом.

— Ну и что? — не сдавался Дынька. — Потому что она за общество!

Текля «стала за общество» во время жатвы… Как-то Поликарп, освободившись на часок от своей работы на ферме, сам решил вывезти в поле холодной родниковой воды, потому что стояла ужасная жара. Подвез Поликарп к вязальщицам бочку, налил из нее в ведерко студеной воды, сполоснул кружку и сказал:

— Люди добрые, водички привез свеженькой.

Женщины, усталые, разморенные духотой и зноем, медленно разгибались, бросали работу и шли к бочке. И вдруг на все поле кто-то закричал:

— Не пейте! Пусть он подавится этой водой! Пусть он ею зальется, проклятый!

Сквозь гурьбу женщин протолкалась Текля. Из-под ее платка выбились и упали на худые плечи пряди волос. Пересохшие, черные, как земля, губы потрескались, и на них запеклась кровь.

— Он, он, проклятый, сжег наши хаты и в чахотку детей вогнал! Не пейте! Я прокляну и того, кто напьется из его рук!

— Прочь с поля!

— Проклятый!

— Прочь!

— Душегуб!

Кричали все, даже те, чьи хаты и не сгорели. Женщины размахивали потрескавшимися руками, глаза их пылали гневом, ненавистью и презрением.

Поликарп упал на колени, держа в вытянутых руках ведерко с ключевой водой, и молил:

— Простите. Я не хотел… Текля, напейтесь моей воды… Ганна, Марина, Варька, напейтесь моей воды… — Он ползал перед женщинами, и из ведерка выплескивалась вода. Потом он припал к стерне и тяжко застонал…

Сейчас Поликарп возит воду бычкам. Бычки пьют…

…День короткий, и кузнецы не ходят обедать домой. Достают кто что взял с собой и закусывают. А Платон старается незаметно выскользнуть из кузницы: не хочет, чтобы его угощали.

В мастерской возле трактора сидел Нечипор Иванович и прислушивался, как работал мотор.

— Первый готов, — сказал он Платону. — Слышишь, будто новый. А ну садись!

Платон выехал на подворье, и трактор, подчиняясь его воле, сделал широкий круг. С фермы выбежали доярки, замахали руками, словно он отправился в дальнюю дорогу.

На второй день после возвращения из больницы Семен Федорович утром появился на хозяйстве в новом костюме и в синем пальто, которое надевал только тогда, когда ездил в район. От него пахло одеколоном «Днепр» и валерьянкой. Весь его вид так и говорил: ну, каков я? На ферме он пошутил с доярками, что раньше случалось очень редко, а с бригадирами разговаривал официально и подчеркнуто вежливо.

Придя в контору, он потоптался в сенцах, которые разделяли сельсовет и правление артели, потом приоткрыл дверь в кабинет Макара Подогретого. Ну, конечно, «президента» еще не было. Из соседней комнатки выглянул секретарь Олег Дынька.

— Они сказали, что сегодня опоздают, потому что колют кабана, — сообщил Олег.

— Как появится, пусть зайдет, — приказал Коляда.

В своем кабинете Семен Федорович заметил, что вместо старенького стула, на котором он сидел, стояло новое кресло. Видно, Горобец расщедрился и купил. Кресло было широкое и мягкое, с высокой спинкой, но на ней какой-то остолоп написал синими чернилами инвентарный номер — 13. Семен Федорович сел в кресло. В таких он еще никогда не сидел! Коляда откинул голову, закрыв затылком инвентарный номер, и блаженно улыбнулся: в этом кресле он сейчас чувствовал себя не просто Семеном Федоровичем, председателем колхоза, а могучим властелином. Поднялся, еще раз посмотрел на кресло со стороны, погладил дерматиновую обивку и вдруг представил, что в этом кресле будет сидеть белобрысый и краснощекий Макар Подогретый. Нет, не будет.