Владимир Исаков - Дом на берегу

Зашла. А тут в мешке конский волос был. Папка кисти делал, дак я взяла у его конского волосу. Думаю, робенок родится, дак матрасик сделаю. Вот, этот волос из мешка вытряхнут, наши шмутки, видно, в этот мешок сложены. А чё там… В мешок-от все можно было сложить, сколь наших шмуток.

Вот взята была ложка серебряна. Мама мне серебряну ложку давала. Денег было тридцать рублей. Деньги взяты. Мыло. Я ходила, грибы таскала — еле ползала, грибы сдавала, штобы купить мыла печатку, родится робенок, дак мыть. Разрезала пополам мыло-то. Полпечаткой Лидию мыла, а полпечатка у меня оставлена была. У меня утащили это мыло-то. Я об ем как не знаю об чем ревела, оно мне дорого досталось.

Ну и карточки-то забраны. Отцова, значит, карточка на декаду и наши с Лидией полностью на весь месяц. Три карточки. Ну, да тряпки.

Народ-от весь сбежался. Поохали. А чё… Народ-от побыл да ушел, а я осталась, реву. Соседски робятешки заходят ко мне в избу-то. «Тета Тоня, ты чё ревешь? Чё у тебя украли?» Я говорю: «Все утащили. Вы не видели, робята, кто тут был?» — «Видели. Олешка Рябов с Первого Номеру. Мы видели, как оне с мешком у вас через огород перелезали. Мы говорим: «Вы чё украли у теты Тони?» — «Нечо не крали, вату тащим на фителя». Олешка в нас еще камнем бросил».

Ну и все. Я поревела. Хресна Оганя откуда-то шла, ей сказали, што нас обокрали. А тут был милиционером Санатаев — как раз ихней, некрасовской. Смотрю, она заходит ко мне с милиционером. Зашли. Он спрашиват: «Дак чё, как у вас чё сделалось?» Я говорю: «Ну, чё. Вот ушла на час, а тут выставили окошко да залезли в окошко-то». — «Нук, не знаете кто?» — «Вон робята сказали, што какот Олешка Рябов». Он говорит: «Дак он ведь только отпущен. Пять дён, как выпущен».

Санатаев, значит, этех робят взял, пошли на Первой Номер. Этот Олешка там в бараках жил. Пришли, у их закрыто, дома никого нету. Спросили у соседки, она говорит: «Были трое парней. С мешком. Ушли куда-то туда, по направлению к фабрике». Ну, там жулье было сосветное. Им уж не первой раз. Оне потом сказали. Один, чуешь, на дороге стоял, другой в окно принимал, третей в квартире командовал. Вот этот Олешка Рябов и командовал в квартире-то. Малинькой такой, пузанчик.

Поискали их там, поискали. Санатаев-то говорит нам: «Заявляйте в милицию». Мы с хресной Оганей пошли в милицию-то. А чё. Я реву. Там друго-т милиционер был, Сашка Коковин. Он видит, што я уж последне время. «Не расстраивайтесь. В чем жулики-то были, не знаете?» — «Да, говорят, этот Олешка Рябов был в малинькой ушаночке, в черном пинжачке, широки брюки на ем черные и в сапогах». — «Посидите, я счас приду». Пошел, привел этого Олешку Рябова. Он, верно, так и одетой. «Этот?» — «Не знаю. Если это Олешка Рябов, дак, значит, этот». Ну все. Забрал его обратно, увел.

А их, видно, на базаре поймали. Оне уж на базаре карточки продавали. Всё, конечно, разорвано по дням. И оне торгуют. А хлеб-от тогда ведь шибко дорогой был. По триста рублей килограмм продавали. Номерки-то шибко дорогие были. Ну, милиция-то тут их и забрала. «Не расстраивайтесь, женщины. Приходите завтра, все найдется».

Утром-то я пошла опять. Прихожу, там никого нет. «Следователь ушел за вещами». А вещи у их были где-то у фабрики брошены. В какой-то ямке. Ну, оне взяли мешок-от да идут обратно. До базару-то дошли. Этот Олешка, видно, зубы захватил. Зубы болят. «Ты, Санатаев, поднеси мешок-от, мне неудобно нести». Санатаев, говорит, пнул его под задницу-то: «Мешок нести неудобно, а воровать дак удобно. Неси давай». — «Зубы болят. Дай закурить». — «Скажи, где карточки, дак дам». Вишь, карточки-то у их не все отобраны были. Дал ему закурить-то, тот повел его на базар.

А там на базаре, у озера-то, всю жизнь каки-то бревна лежали. Наши карточки, как бумажки, брошены под этем бревнам. Олешка, видно, взял вичку [11] Вичка — вица, ветка. , выбросил их оттуда. Оне не завернуты, нечо. Всю ночь дожь шел, оне как-то не промокли.

Пришли тут в милицию-то. Затолкнули этого жулика в каталажку. Вытряхнули передо мной мешок-от. У их там все было собрано. Отцова гимнастерка зелена. Мое пальто шелково. Полотенца, скатерки. Полпечатки мыла этого. Ложка серебряна. Нечо не пропало. Все нашли, до шелеха [12] До шелеха — до мелочи. …

Я пошла с этем номеркам в магазин. А там лоскутки, лоскутки — все расстрижено было. Мне навешали на все эте номерки полну сумку хлеба. Штоб еще их не потерять. Я пришла, наелась дома. Мама с папкой меня успокаивают: «Нечо, все нашли, дак счас успокойся».

Потом я долго боялась жить в этой избушке. Ну а тут уж, через несколько ден, ты родился. Дальше-то ты сам должен помнить.

Папка с мамой мне рассказывали. Я вот тебе. Ты тоже своим детям будешь рассказывать…

Закрываю глаза и вижу: старый бревенчатый дом на большой зеленой поляне. Туман над водой. Лавы [13] Лавы — мостки из жердей и досок. с берега в озеро. Кто-то, стоя на лавах, машет мне оттуда рукой, и я, наяву или во сне, еду и еду к этому далекому дому.

Каждый год кто-то зовет меня в старый дом на берегу озера. Приходят давние, щемящие воспоминания, заслоняют сегодняшние дела, манят собраться, поехать и там, на берегу озера, повторить все сначала, снова прожить ту милую, минувшую жизнь.

Вот и сейчас я вижу тихое озеро. Деревянная лодка под плеск весел медленно идет по воде. В лодке лежат ружье и удочки. Можно остановиться и в любом месте стоять в неподвижной тиши.

Впереди, до моего дома, многие километры пути. Вокруг, в бесконечном зеркале, плавают пестрые блики, отражения неба, облаков, леса. Я чуть перебираю веслами и никуда не спешу.

За время, проведенное в этой лодке, я объехал многие километры воды. Знал каждый поворот, плес, остров, каждую пристань и избушку на берегу. Но мне хотелось большего — понять душу этого озера.

Я плыву между островами, петляю среди холмов и, вызвав одно воспоминание, сворачиваю в заглохший залив. Здесь все заросло. На воде, на зеленых листьях, лежат большие кувшинки. Лодка останавливается, запутавшись в водорослях. Я опускаю весла и долго сижу в тишине.

Когда-то в этот залив мы приезжали вдвоем. Мы были молоды, беззаботны и ездили сюда за кувшинками. Давно это было…

В заливе стоит жара. Птицы уже отпели. Лишь в камышах, поблизости, слышно, как возится и крякает утка. Я медлю, срываю несколько кувшинок и тихо выбираюсь обратно.