Владимир Исаков - Дом на берегу

Тут забегает санитарка. Знаешь, оне все каки бешаны. Забежала, спрашивает: «Дедушко, сколь ему годов-то?» Ну, оне знают, што он вот-вот умрет. Я, говорит, молчу, нечо не говорю. А Ондрий-от открыл глаза да эдак, через голову-то, ей говорит: «Тридцать три года, три месяца и седни три дня». Видно, он уж выщитал. Ну и все.

А он черносливу просил: «Принесите мне черносливу». Папка-то купил черносливу и принес ему. «Вот, Ондрий, я тебе черносливу принес». — «Нет, я седни нечо не хочу». Папка, говорит, посидел, посидел у его и пошел домой.

Пришел домой-то, маме с Матреной нечо не сказывает. Я после работы зашла, он мне на улице-то и говорит: «Антонида, Ондрий-от до утра не доживет». — «Да ты чё?» — «Да. Мать с Матреной не знают, а я уж всем телеграммы дал. Он до утра-то не доживет».

Утром Матрена-то поехала в больницу. Приехала, а он уж в катаверной. Мужики из палаты-то говорят: «Дедушко только ушел от его, он уснул и больше не проснулся». Так Ондрия и схоронили молодого.

Летом поехали раз на кладбище. Вот вскоре после этого-то. К Ондрию на могилу. Перво-т там дедушко Степан был схоронен. Потом Ондрий-от. В сорок дён ли в полгода поехали к Ондрию-то. Сели, посидели у их там.

А могильщиком-то на кладбище был наш деревенский мужик, Егорушко. Папка говорит: «Надо позвать Егор Зотиевича-то». Кто-то из мужиков пошел за им: «Егор Зотиевич, айда посиди с нам».

Нас там много сидело. Мама-то с папкой. Матрена. Филипп с Настасьей. Василей с Марией. Степан с Лизаветой. Мы с Захаром. Все там были. Ну, у нас уж двое на кладбище-то тут. Сидели у их, выпивали.

Хресна Настасья и говорит: «Егор Зотиевич, погадай-ка мне на руке. Филипп-от у меня скоро нет умрет». Всё говорили, што этот Егорушко ворожить умеет. Ну, она и смеется: «Погадай, я хоть за тебя взамуж выйду».

Он взял у ей руку-то. Чё-то посмотрел, посмотрел. «А не шути, Анастасия Терентьевна. Через три года умрет Филипп Григорьевич».

Што ты думаешь? На третей год Филипп и заболел. Он тогда в пекарне, в Большой деревне, робил. Он ведь всю жизнь пекарем. Видно, в армии служил, дак научился. Пришел из армии-то, все время робил в пекарнях. А в пекарне, известно, дровяно отопленье. Он, видно, спотел в жаре-то да выскочил за дровам. И все. Сразу туберкулез у его и получился. Он только три месяца и проболел. Хресна Настасья и осталась с робятам-то, с Венушком да с Геннадьем.

Потом ходили на могилы, дак все поминали: «Вот как Егорушко-то наворожил».

А счас на кладбище уж много нашего-то народу. В палисадике места не хватат. Вот Ондрия-то схоронили. Потом вот папку. Мама все спорили с Матреной. Мама говорит: «Я легу в середину». Матрена говорит: «Нет, я». Оказалось, Матрена легла в середину-то. Тут уж счас дедушко Степан, папка, Ондрий с Матреной, Славик. Береза растет в палисадике-то. Малина посажена. Карточек-то хоть нету, а у всех подписано на крестах-то.

Ну а мама-то вот на другом кладбище схоронена, в Мезенке. Там вот счас мама, Филипп с хресной Настасьей, Сергей — старший-то сын теты Василисы. Оне там тоже артелью.

Мы с отцом женились, дак он пожарником был. Потом вот грузчиком-то. Всё ездили на машинах. Уедут — ночь, две нету. Лидия родилась, он все ездил. Тут опять чё-то ушел в пожарники. Его из пожарной на войну-то и взяли.

А весной брали… Пришел, смеется: «Ха, остаешься солдаткой. Меня в солдаты берут». Посмеялись, што солдаткой. Восьмого мая — дак в лагеря, в лагеря… А провожать, значит, их ночью. Днем-то тут посидели. Папка с Васильем да со Степаном пришли. Ячменевы. Посидели, похохотали. Мужики говорят: «Нук, ты хоть нам пиши письма-то». — «Нук как, буду писать».

Вечером-то, значит, им в клуб. Вот тут у базара-то был, у озера-то. Мне чё-то неспокойно. «Я пойду тебя провожать». — «Нак чё ты меня пойдешь провожать, зачем?» — «Ну чё, пойду. Идут женщины-то, и я пойду».

Пошли туда к клубу-то. Ага… Там всем сразу все понятно стало — и женщинам и мужчинам. Мужчины наши шли героями, а тут сразу повешали головы-то. Брали, кто был на действительной да кто с финской пришел. Каки там лагеря.

Завели их, значит, в кинозало и там три часа держали, в кинозале. Женщины все тут. А чё… Май месяц. Уж начало светать. Светать начало, их выпустили и сразу строем на вокзал. Мы за ими. Все ревем, женщины-то. Пришли на вокзал-от, там уж поданы товарны вагоны. В товарны вагоны их погрузили — мужиков-то тогда шибко много было насобирано. И все. Повезли.

Ну, он говорит, што сперва-то их везли в лагеря. Где уж они, я не знаю. Где-то недалёко. Вот всех туда собирали. Две ночи, ли сколь ли, оне там ночевали. Ночью, говорит, тревога. На манёвры. Вот погрузили в вагоны, повезли на манёвры. Куда повезли, никто не знат. День едут, два едут. Неделю. Смотрим, говорит, настоящие манёвры.

Видно, только девятнадцатого июня, где-то не доезжая Витебска, их остановили. Передышку сделали немножко. А тут, говорит, кака-то бабка волоса на себе дерет, ревет: «Робята, вас везут на смерть». Как эта старуха знала? Мы, говорит, тожно вовсе задумались. И так-то видим, што чё-то везут без остановок. А тут вовсе.

Немножко передохнули девятнадцатого-то. Дальше поехали. Двадцать-то первого утром привезли в Витебск. Мы, говорит, тут нечо день-от. Пока в банях вымылись, да все. Обмундировали всех. Дали чисто белье. Нук, оне уж больше месяцу были в дороге-то. Ну и все.

А ночью-то уже налет. Проснулись, говорит, нечо не поймем. Черно. Неба не видать, сколько самолетов. Мы, говорит, стоим с винтовочками-то, а чё сделам?

На третей день, двадцать пятого-то, его уж и ранили. Бомбили, видно. Под бомбежку попал. Ноги-то у его ведь все в чатинах [9] Чатины — следы от чего-нибудь, крапинки. . Много осколков-то было. Его без сознанья в санбат. Вот тебе и лагеря.

Я осталась, жду письма от отца-то. С дороги было одно, и больше нет. Чё такое, нет письма? У меня Лидия-то была малинька, я не робила, сидела с ей дома. Он ведь поехал в лагеря. У меня осталось два рубля денег, я жду — вот не седни, завтра приедет.

Война-то началась, чё делать? Надо куда-то на работу устраиваться. Папка сходил в ясли, поговорил с заведующей. Он ведь там сторожем робил, дак она его знала хорошо. Он пошел к ей. «Возьмите Антониду на каку-нибудь работу. Вишь, чё случилось. Она осталась с робенком без денег». — «Нук чё, пускай приходит, примем нянюшкой».

Тут, возле милиции-то, ясли были. Я рада хоть тому, што уж одна дорога. Сама на работу и Лидию ташшу в ясли. А в школе, у озера-то, тут госпиталь была большая. Всё забито было госпиталью. Везде уж ранены навезены. Идем, кто попадет встречу хромой, она у меня: «У папки тоже ножка болит. Папка тоже ранен у нас».

Письма нет. Потом приходит одна женщина из пожарки. «Чё, у тебя нету от мужа письма?» — «Нету. Вот с дороги было одно. А больше нет». — «У меня седни пришло. Пишет, што твоего мужа ранили и в тяжелом состоянии увезли в госпиталь».