Виктор Ильин - Повести

Отказавшись идти с грузчиками после шабаша, Алеха зашагал к затону. «Про сапоги я ему так скажу, — размышлял парень, — хочет — верит, хочет — нет. А вот если они вдруг в Мурзиху пойдут? Сел и поехал».

От этой мысли, от возможности скорого и приятного путешествия на знакомом пароходе, со знакомым человеком Алехе сделалось легко и весело. Он даже забыл о том, что Санька лежит в больнице, что у Паши скоро роды. И бросить их сейчас одних в этом чужом поселке никак нельзя. Но разве можно судить человека, если он хочет домой?

«Плес» стоял, уткнувшись носом в берег, и умиротворенно попыхивал белым паром. Алеха легко взбежал на пароход, прошмыгнул мимо пышущего жаром машинного отделения на корму, отыскал дверь с надписью «Старший матрос».

— Здравствуйте, — вежливо произнес Алеха, отворив дверь в каюту, в которой остро пахло краской от горячих радиаторов отопления.

Матрос сперва не признал Алеху, потому что неуверенно сказал:

— Наше вам!

— Не узнаешь, Тежиков? — хрипловато рассмеялся Алеха и снял фуражку с длинным потрепанным козырьком. — А помнишь, летом?

— Погодь, погодь! — Матрос приподнялся с койки, шагнул навстречу, протянул руку. — Из Мурзихи? Ты? За сапогами ехал? Здорово! Вот так оказия!

Тежиков был до синевы выбрит, слегка пьян, а потому радушен. Он захлопотал, схватил чайник, собрался бежать за кипятком, сокрушенно пожалел, что допил водку, а вот теперь ее не достанешь здесь.

— Ты погоди, Тежиков, — остановил его Алеха, — ты мне теперь скажи, как тут очутились? И, может, еще в Мурзиху пойдете нынче?

— Ша, — матрос выругался, — был «Плес» и весь вышел. С весны на боковые реки нас ставят, а Волги нам — фьюить, — он свистнул, — не видать… Старый он, «Плес»-то наш, слабак, а тут новые, слышь, пришли, легкачи, одно слово. Вот и распорядилось начальство: будем Черноречье обслуживать. Лягушек пугать будем.

— Значит, не пойдете в Мурзиху-то нынче? — пожалел Алеха. — А я думал, в случае чего, добежать с вами!

— Отбегались, — Тежиков поддернул штаны. — Сейчас вот укладываюсь да расчет возьму — и к себе, в Голошубиху. Весну ждать… Да, погоди, я же тут, смотри, чего сделал. Погоди, погоди!

Тежиков снял балалайку со стены, тренькнул и, не обращая внимания на недоумевающий Алехин взгляд, посулил:

— Сейчас настрою. Припевку тебе одну спою. — Матрос придал лицу скучающее и независимое выражение, какое бывает у всех игроков, знающих себе цену, запел:

— Ну, как? — спросил он Алеху, явно рассчитывая на похвалу. — Помнишь в Камском Устье мужика везли с грудным ребенком? Как он ревел?

— Чего же не помнить-то? — Алеха пожал плечами. — Только тут смешного нет ничего, по-моему. Любому доведись, заплачет.

— Ты что, — вскинулся матрос, — никак партейный стал?

— Зачем партейный? — сказал Алеха. — Я просто по-человечески. А что капитан у вас не человек, так это ясно, — с досадой закончил он. — Я пойду, жарко тут у тебя, Тежиков. Прощай, что ли!

— Покедова, — недовольно отозвался матрос и положил балалайку на кровать, — «Не человек»… Сказать бы вот ему, угостили бы тогда бурлацким киселем… Фу-ты, ну-ты — ножки гнуты.

Алеха размашисто поднялся на берег, оглянулся на маленький, приплюснутый к воде «Плес», тихий и безлюдный, с потушенными огнями, и сам удивился: как это могла показаться ему когда-то эта посудина большим и могучим пароходом? Ему вдруг стало жалко Тежикова, растерянного, помятого, без той уверенности в себе, каким запал он в Алехину память за полтора дня, что шел пароход от Мурзихи до Нижнего. Алеха торопливо зашагал к бараку, в котором жила Паша с мужем.

Сестра побывала днем в Нижнем, у Саньки, поговорила с ним и немного успокоилась. Врачи вынули у Саньки из тела около двадцати дробинок и сказали, что будет жить еще сто лет.

Паша, рассказывая все это Алехе, улыбается.

— Черт рябой, лежит и скалится! «Мне, говорит, не привыкать. Рожа рябая, а теперь еще грудь такая же!»

Алеха тоже ухмыляется, восхищенно говорит:

— Молоток Санька-то! Живущой.

— Алехе передай, говорил, как поправлюсь, пусть допьяна напоит за это! — укоризненно сообщает Паша новую подробность.

— Напою, напою, — Алеха смеется, — и сам отведаю. Я же теперь в барыше.

— Как это? — не понимает Паша и встревоженно смотрит на брата. — Откуда он у тебя, барыш-то? Опять же, англичанам отчисляли. Вон сколько отвалил… Я же книжку-то твою расчетную глядела.

— Десятнику я должен был, уговор такой, бутылку ставить, когда черед подойдет, — объясняет Алеха и хохочет, — да теперь не придется!

— Ладно уж тебе, Алексей, — пугается Паша, — бог с ним… Что ты к ночи-то поминаешь! Погляди-ка, вот чего я тут к празднику купила! Праздник завтра, на демонстрацию, чай, пойдешь?

— А как же? Всей артелью договорились. Тут от завкома Утрисов приходил, наказывал, чтобы непременно были.

— Вернешься, а я пироги испеку, — сулит Паша, заглядывая в жестяную опарницу. — А с собой возьмешь семечки да леденцы… Жалко Сани не будет, — она всхлипнула, — он ведь хотел Утрисова к себе позвать. «Пирогом, говорит, с рыбой угостим, нашенским, как только на Каме пекут».

— Ну чего ты, Паша! — утешает Алеха. — В другой раз позовет. Их ведь сколько еще, праздников-то, будет? Знаешь, давай восьмого съездим к Саньке.

— Правда? — светлеет Паша. — Да я тогда пирогов побольше наделаю да кокурок испеку. Ой, поедем, Алешенька!

— Факт, поедем! — солидно обещает Алеха и говорит: — Неохота мне в свой-то барак идти, я здесь пересплю.

— Конечно, конечно, — обрадовалась Паша и принялась стелить Алехе.

— Алеха! — окликнула она брата, когда потушили свет и улеглись. — Не спишь?

— Нет еще!

— А помнишь, мачеха Акулина нам сказку рассказывала?

— Какую? — заворочался Алеха. — Она много чего рассказывала.

— Ну эту, откуда медведи появились.

— Нет, не помню. А что?

— Да так, вспомнила я ее недавно…

— Алех, — немного погодя опять окликнула брата Паша, — а правильная дробь это какая, круглая, что ли?

— Не знаю я, — сонным голосом отзывается Алеха, — у Саньки чего-то написано про это… Завтра погляжу, если хочешь. Только десятник-то его не больно круглой, она у него самодельная… Паразит, все норовил подешевле чтобы… Спи!

Далеко в лесу берет начало Черная речка. Начинается она маленьким родничком. На дне родника вспухает буграми промытый — зерно к зерну — крупный песок, шевелятся упавшие коричневые иглы, жухлые листья. Тут сумрачно и тихо, так тихо, что слышно, будто хрустальные дробинки позвякивают о серебряный стаканчик — звенит вода в роднике. Вьется незамутненная струя, стелется стеклянным половиком по лесу. Прячут ее деревья, протягивают к ней лапы, словно силятся удержать говорливую, ребенком-малолетком лепечущую воду. А она бежит, бежит…