Аркадий Пинчук - Потому что люблю [сборник]

…Они посадили немца на околице небольшого белорусского села — до аэродрома он бы не дотянул; покружили, пока к самолету подъехала наша полуторка с солдатами, и, помахав им крыльями, ушли своим курсом. За весь вылет Федор Садко не передал своему ведомому ни одной команды. Даже посадив фашиста, он не проявил никаких эмоций, только коротко сообщил «домой» координаты приземленного «юнкерса».

Гай тоже молчал: не требует говорить, он не будет говорить. Будет только действовать. Ему понравился новый ведущий. И тем, что не подсказывал на каждом шагу, как поступать ведомому, и тем, что, заметив врага, не стал сбивать его, хотя мог сделать это очень легко. Он решительно развернулся и огнем из пушек дал понять, что, если «юнкерс» не выполнит его волю, будет уничтожен. И больше всего Гаю понравился новичок будничной деловитостью: никаких восторгов от удачного вылета, будто он каждый божий день только и сажал «юнкерсы».

Может, именно от этого Гай и не спешил навязываться Федору Садко с разговорами. Говорить все умеют, особенно летающая братия. За словом в карман не лазят. Не сплоховать бы в деле…

Когда они зарулили к опушке и, передав самолеты в руки техников, молча пошагали в сторону командирской землянки, первым заговорил Федор Садко.

— Давно на фронте? — спросил он простуженным голосом.

— Второй месяц пока, — виновато ответил Гай.

Садко улыбнулся:

— Чудак… Я думал — второй год.

— А фрица ты здорово…

— Не женат? — сразу перебил его Федор Садко.

— Сперва найти надо ее, жену будущую.

— Значит, и невесты нет? Плохо, конечно. Ну, да ты у бога не будешь в обиде. Вон, смотри, комэск встречать вышел…

Вечером их обоих вызвал к себе командир полка. Показать захваченных в «юнкерсе» немецких летчиков. Это были здоровые, почти одинакового роста и комплекции фашисты. У старшего синел под глазом «фонарь», второй пилот гладил забинтованную руку. Распоротый рукав мундира висел зеленой тряпкой.

Когда переводчик сказал пленным, что перед ними те летчики, которые их посадили, немец с перевязанной рукой дотронулся до бинта, причмокнул и покачал головой:

— Это результаты посадки на незнакомом аэродроме.

Потом здоровой рукой достал из внутреннего кармана плоскую коробку и, что-то объясняя, протянул ее Федору Садко.

— Он говорит, — сказал переводчик, — что в коробке курительная трубка, сделанная из хорошего дерева и очень хорошим мастером, что эту трубку ему вручил отец как талисман, что закурить из нее он мог только после победы над Россией. Но он понимает, что война проиграна, и просит своего победителя принять эту трубку…

— Конечно, бери, — сказал командир. — Похоже, он действительно понимать начинает…

Садко взял коробочку, открыл. В гнезде из зеленого бархата лежала простенькая темно-коричневая трубка. В другом гнезде — плоский, завернутый в фольгу пакет с табаком. Садко вскрыл его и набил трубку. Снова взглянул на командира.

— Кури, — махнул тот рукой.

Садко поджег табак и, пыхнув несколько раз ароматным дымком, жадно затянулся. Глаза его лукаво прищурились, полные губы смешно топорщились. Стоявшего сбоку Виктора Гая он легонько и незаметно подтолкнул в бок локтем.

…Вот при таких обстоятельствах они стали друзьями. Виктор Гай понимал Федора Садко, как говорится, с одного взгляда. И на земле, и в воздухе. Летали вместе много, не раз ввязывались в воздушные бои и одерживали победы, возвращались на аэродром с большими и маленькими дырками на теле самолета, но с ними всегда рядом шла удача: ни Виктор Гай, ни Федор Садко не знали даже легких ранений.

А когда небо затягивалось облачной кисеей, когда шел густой снег или моросил беспросветный дождь, Федор Садко брал гитару и, неторопливо перебирая струны, тихо пел знакомые и незнакомые песни. Он не любил вмешиваться в споры летчиков. Только слушал. И лишь однажды изменил своему правилу.

В накуренной землянке читали свежую фронтовую газету. «Героями не рождаются», — громко прочитал один из пилотов заголовок статьи.

— Ерунда, — послышался голос другого. — Смелость — она от рождения. Если родился трусом человек, таким он и умрет.

— Смелость от опыта. От мастерства. Опытный ас в бою как дома. А новичок, он только от отчаяния может стать смелым.

— Кто хочет прославиться, тот и лезет на рожон…

— Надо ненавидеть этих гадов, тогда и смелость появится…

— А кто их любит?

Спор заходил в тупик. Непогодь истомила летчиков бездельем, сделала их крикливыми и раздражительными. И когда Федор Садко звонко захлопнул книгу, все умолкли. Посмотрев на Виктора Гая, который молча сидел в сторонке, ремонтировал пробитую осколком планшетку, Федор тихо сказал:

— Мужество рождается любовью к Родине.

Помолчав, он еще тише сказал:

— Это я так считаю.

И потом заговорил быстро и резко:

— За словом «Родина» каждый из нас видит свое… Самое дорогое… Ради чего живет и сражается… Все, о чем вы говорили, верно, на мой взгляд, частично. И природные качества, и мастерство, и стремление к славе, и ненависть к врагу — все это составные мужества. И каждая из них опять же рождается любовью к Родине…

Он умолк так же неожиданно, как и начал. И хотя говорил как-то книжно, его слова прозвучали искренне и убедительно. Виктор Гай подсознательно чувствовал то же самое, что и Федор Садко, но четко и вот так убежденно он не смог бы выразить свои мысли вслух. А Федор сделал это легко и естественно, и Виктор понял, в его сердце поселилось смешанное чувство гордости и восхищения.

…В марте сорок пятого истребитель Федора Садко подожгли в одном из воздушных боев. Сам он выпрыгнул с парашютом, опустился в тылу у немцев, но в руки к ним не попал. Фронт в те дни стремительно катился на запад. Федор Садко выждал в лесу и уже через пять дней был в родном полку. Правда, его куда-то вызывали, что-то проверяли, но через несколько дней он улетел на транспортнике в какой-то городок под Минском и вернулся в полк на новеньком истребителе.

В тот же вечер, при свете стеариновой плошки, он впервые показал Виктору фотографию жены и сына.

— Заезжал домой. Видел их, — пояснил он, подвигая мундштуком трубки небольшой снимок.

С помятого прямоугольника на Виктора Гая глядели две пары очень похожих глаз. Одни принадлежали девчушке в темной косыночке, завязанной так, как завязывали красные косынки комсомолки двадцатых годов, вторые — голопузому мальчугану лет четырех. И хотя у него были мамины глаза, он все равно напоминал маленькую копию Федора Садко.

— Здорово похож, — невольно вырвалось у Виктора Гая. — Отличный малый. Сколько же ей лет?

— Скоро двадцать два.

— А ему?

— Скоро четыре.

— И молчал…