Аркадий Пинчук - Потому что люблю [сборник]

— Милый Димка, — хлопает он меня по плечу, — от этого солнечного блеска у меня в глазах рябит. Пробьешь облака — малахитовая шкатулка. И чуть ли не каждый день. На перехват однажды под радугой прошел, как под триумфальной аркой. А ты цыганским дождиком удивить хочешь. Кто эта красавица, что в окошко выглядывала?

— Так Валюшка же… Я тебе говорил уже — соседка, детский врач.

Борис перестает бриться, стрельнув в меня плутоватым взглядом. Мы ровесники, но мне всегда кажется, что он старше меня, по крайней мере, лет на пять.

— А если подробнее?

— В прошлом году институт закончила. В детской клинике работает.

— И все?

— Ну, знаешь…

— О боже! Меня всегда умиляет твоя младенческая наивность и розово-юношеская романтичность… Ладно, маэстро, сам выясню. На день рождения завтра приглашу. Придет?

— Я знаю?

Мне не хотелось говорить с Борисом о Вале. Конечно, она придет. Чтобы Валя — да вдруг отказалась… Смешно думать. Как-то в воскресенье говорю: «Пойдешь со мной за грибами?» Она даже запрыгала от радости. На целую неделю потом разговоров было, каждое дерево вспоминала. Недавно получил перевод из части и в шутку сказал: «Может, в ресторан завалимся?» — «Димка, ты гений! Это же здорово!» А после призналась, что ни разу не была в ресторане. На стипендию не шибко развернешься. А помогать Вале некому было. Она детдомовская. Теперь самостоятельный человек. Врач. Авторитетная личность. Во всяком случае, так утверждает моя мамаша. Она попросила Валю на время отпуска надо мной шефство взять, оказывать положительное влияние. Мне что, мне даже интересно. Пусть влияет! Но если об этом узнает Борис, мне крышка. Он же зубоскал. Чтобы поиздеваться, не пожалеет ни брата, ни друга.

— Так куда мы рулим? — Борис приглаживает вьющуюся шевелюру, застегивает китель. — С девчонками знакомиться? У тебя-то как на этом фронте? Скоро женишься?

— После тебя.

— Не жди, Димка, вечной девой останешься. Я, между прочим, уже хотел… — Борис вдруг умолк, достал папиросы, отвернулся к окну. Закурил. На его лице промелькнула скрытая боль, затаилась в уголках губ. — Потом комэска у нас разбился… — Голос у Бориса вдруг охрип. — Жена его, не поверишь, через полмесяца вышла за другого. Вот так. Ты не поверишь, конечно…

Я не хотел верить. Я каждый день вижу жен наших летчиков. Дикий Север, тундра, но ни одна не пожаловалась, ни одна не сбежала. Только Борис, наверное, говорит правду. Слишком круто сошлись его крутые брови и слишком яростно жевал он мундштук папиросы. Наверное, этот комэска был хорошим парнем.

Я подарю завтра Борису кинокамеру «Лада». Пусть снимает. Когда-то в школе он бредил киносъемкой. Писал сценарии, посылал их куда-то. И никогда не говорил, что ему писали в ответ. Только в тот день, когда ему приходил конверт, украшенный огромным фирменным штемпелем, Борька ходил молчаливый и злой. Что-то ворчал себе под нос и тихонько поругивал тех, что «сидят там и ни черта не соображают…»

Может, он уже и остыл к киносъемке, но хорошая камера вернет ему прежнюю мечту. Пусть попытается сделать фильм. В Борьке живет художник, у него должно получится.

Ну, Димка, такие деньги ухлопал! Хочешь не хочешь — придется снимать. А хороша машинка. Засниму Камчатку и привезу ему. Жаль, пленки нет. Сейчас бы отснял свой юбилей.

Черт, двадцать четыре года… Вешай меня, а я не знаю — много это или мало. Перед самым отпуском у меня над океаном отказал двигатель. Океан штормил, с высоты казался мрачным и тяжелым. Я отчетливо представил смерть. Так отчетливо, что весь похолодел. Ужас свел скулы. Я не мог доложить о случившемся. Самолет падал в океан. Тогда мне показалось, что прожил я очень мало, что, в сущности, я совсем мальчишка, и мне по-мальчишески было жаль себя.

— Отказал двигатель, — наконец выдавил я.

— Ну отказал… Ну и что? — спокойно и даже сердито ответил командир полка. В этот день он руководил полетами. — Не знаешь, как запускать?

С полковником у меня был воздушный бой. Я выиграл его. Я тогда чувствовал себя опытным летчиком, взрослым мужчиной. А тут понял: против него я действительно мальчишка. Мгновенно найти слова, тот единственный тон, которым можно в момент смертельной опасности вернуть человека к жизни — вот в чем зрелость, вот он — опыт.

Мне всего двадцать четыре.

Уже двадцать четыре.

Черт! Много это или мало? Если много, то почему таким ужасом цепенела душа над океаном, почему я чувствовал себя беспомощным младенцем, в сущности совсем не знающим жизни? А если мало, то откуда у меня это чувство превосходства перед Димкой? Мы же ровесники.

— Димка…

Димка ничего не видит и не слышит. Перед ним сейчас Валя. Она вся какая-то светлая, возбужденная. Она чертовски хорошо одета, будто с обложки журнала мод: обнаженные плечи, юбка-колокол, каблучки в золоте. Шпарит Есенина наизусть, как артистка.

— Димка, — я шепчу в самое ухо, чтобы не нарушить поэтическую атмосферу, — слышишь, Димка, скажи мне честно: двадцать четыре — много или мало?

— Подожди, потом…

У него в глазах она, белая и светящаяся, с красиво отброшенной прядью волос. У нее легкие и мягкие жесты. Только теперь я догадываюсь, что творится в Димкиной душе. Мне смешно и немножко грустно. И даже чуточку завидно.

— Дим, какого же беса ты молчал? Идиот влюбленный…

Димка растерянно краснеет, смешно хлопает длинными ресницами. Кино прямо…

— Ладно, ладно. Одобряю. Ни пуха, ни пера. На свадьбу чтоб позвал.

Двадцать четыре… Почему же мне никогда не хотелось стоять под дождем посреди двора? И никогда я не хлопал, как Димка, ресницами. Были же у меня девчушки не хуже Вали. Были. И все было просто, доступно, совсем не так. А мне ведь, как и Димке, двадцать четыре.

— Димка, ты ответишь мне? Много или мало — двадцать четыре?

— Это как жить… Я так мыслю.

— Философ доморощенный.

Борис выдумал проблему — много ли двадцать четыре? Все только начинается. Первая стружка.

— Все только начинается, Борька.

Пусть думает. А я приглашаю Валю на танец.

Она подымается навстречу мне какая-то солнечная, с блестящими, словно омытыми утренним дождем глазами. Мне хочется хоть немножко ужаться, стать ниже, меньше, потому что рядом с ней я выгляжу огромным бегемотом. У нее узкая, нежная рука. Мама говорит, что от прикосновения этой руки умолкают самые горластые дети.

— Димка, ты меня не оставишь одну? — У нее сонный голос. — Меня заставили выпить несколько рюмок вина. Не оставишь?

— Может, тебя домой отвести?

— Нет, я не хочу домой, — ее голос становится детски-капризным. — Я хочу с тобой танцевать.

Она кладет на мои плечи обе руки и доверчиво прислоняется к моей груди. Мягкие светлые волосы щекочут мне подбородок, шею. Сердце уже не стучит, а мечется пойманной птицей. Я чувствую себя так, словно какие-то теплые упругие потоки легко подхватили меня и несут в заоблачную высь…