Аркадий Пинчук - Потому что люблю [сборник]

Муравьев слушал молча. И, как показалось Женьке, изображал человека, не понимающего, о чем ему говорят. И Женька, вопреки желанию, пояснил:

— Кроме тебя, никто не знал, как все было. Ты раззвонил… От зависти, что ли?

Скопившаяся обида искала выхода. Хотелось говорить злые, колючие слова, хотелось, чтобы Муравьев краснел, оправдывался, извинялся.

А тот вдруг горько усмехнулся и посмотрел в глаза:

— Дурак ты, Женька.

Сказал и, круто повернувшись, вышел.

Женька почувствовал, как его вдруг опеленала звенящая тишина, на мгновение мир потерял реальные очертания, словно погрузился в прозрачный водоем, все поплыло, и только большие серые глаза Кати смотрели на него испуганно и неподвижно.

Армейский транспортник, которым Муравьев возвращался в свой полк, был загружен, как говорится, под завязку. В трюме лежали упакованные и намертво закрепленные тросами двигатели для реактивных истребителей, гора свернутого в мотки кабеля, тюки с одеждой, бочки (видимо, со спиртом), ящики с какими-то приборами и еще множество всякой всячины. Пассажиром был только Муравьев. Пока самолет набирал высоту, он забрался в хвостовую кабину к стрелку. За всю службу в авиации ему ни разу не приходилось летать задом наперед. Здесь был почти неограниченный обзор. Крылья машины казались значительно длиннее, чем они есть на самом деле. И еще Муравьева поразила скорость. Сказать, что он ее почувствовал, будет не совсем верно, — он ее увидел. Две густые струи отработанных газов смыкались за хвостом самолета, как смыкается вода за быстроходным катером, отлетали в пространство и с бешеной торопливостью прессовались в толстый, все удлиняющийся черный жгут.

Когда самолет набрал нужную высоту, его позвали в пассажирский салон и захлопнули герметичную дверь. Экипаж был занят делом, и Муравьеву ничего не оставалось, как спать или читать прихваченную еще во Львове книгу научно-фантастических рассказов.

Но уже на первой странице строчки потеряли вдруг содержание, расплылись, и за ними встали из памяти живые лица, живые слова.

…Руки у Веры были в муке, и она то сдувала падающую на глаза челку, то отводила ее тыльной стороной ладони. И каждый раз, поглядывая на Муравьева, грустно улыбалась. Он мог только догадываться, что творилось у нее в душе. Неприятности на заводе, неопределенность во взаимоотношениях с начальством, еще большая неопределенность во взаимоотношениях с ним, Муравьевым. Сколько же сил надо иметь, чтобы носить все это в себе и не показывать, как тебе трудно?..

— Пусть работают, — сказал Белый и потянул Муравьева за рукав. — Это их стихия. Пойдем-ка в мой кабинет. В наше время стало очень модным иметь хобби, — продолжал Белый, когда они вошли в узкую, как коридор, комнату. — Я вот думал, думал, какое бы мне хобби себе сочинить, и решил остановиться на тактике воздушного боя. Правда, эта наука меня давно интересовала, но тогда мы еще не знали слова «хобби». Хочешь, покажу?

И, не ожидая согласия Муравьева, он снял с книжного шкафа стопку толстых альбомов. Открыл первый.

— Это схемы и описания воздушных поединков у озера Хасан. Думаешь, неинтересно? Эге-е… Вот альбом из финской кампании… А вот этот, голубой, — это небо Испании… Здесь бои Покрышкина, здесь — Кожедуба. Это — Глинка. Это — интересные коллективные поединки…

Он перекладывал альбом за альбомом. Некоторые бегло листал, в некоторые даже не заглядывал.

— А вот здесь, — Белый прижал обложку серого альбома растопыренной пятерней, — здесь всего шесть страничек заполнено. Думал, что продолжу эту работу, а ты вот раньше срока улетаешь.

— При чем здесь я, Роман Игнатьевич?

— При том, что здесь анализ наших с тобой поединков. Ты у меня в училище был интересным партнером.

— Мышь против кота, — засмеялся Муравьев. — Вот теперь бы потягаться!

— Я про что и говорю. Да и тогда у тебя все как-то по-своему получалось. Не по схеме. Почему я и зарисовал все… А вот это, — Белый многозначительно помолчал, — это из области моей фантазии. Сочиняю тактические приемы для самолета с изменяющейся геометрией крыла. Ты хоть раз задумывался, что это за машины?

— Задумывался. Думаю, что это будет синтез винтомоторной и реактивной эпох.

— Верно думаешь. А синтез двух тактик должен дать нечто качественно новое. Что это такое, пока никто не знает. Мы сами будем все это открывать… Жаль, что ты не у меня в полку служишь.

Муравьев листал альбомы, потрясенный объемом труда, проделанного командиром.

— Издать бы все это, — сказал он задумчиво.

— Я и сам думал, — согласился Белый, — но все надо делать иначе. Все заново. А у меня уже ни времени, ни сил для этого нет. Здесь все слишком субъективно. Мои догадки, мои выводы, часто не совпадающие с теми, что в наставлениях.

— Показывали кому-нибудь?

— Покажу еще. Надо кое-что завершить. Тебе показываю, потому что уезжаешь. И еще потому, что я хочу продолжить вот этот серый альбом. Чтобы ты не забывал о нем. Договорились?

— Договорились.

— А теперь я пошел на подмогу к женщинам. А ты можешь посидеть здесь. Полистай серенький, кое-что вспомнишь…

Самолет пробил, наконец, толстый слой облаков и словно окунулся в солнечную купель. Муравьев сидел возле иллюминатора с закрытыми глазами, но свет был сильным, как от вспышки электросварки, и заставил отодвинуться в глубь кабины. В плече отдавало мелкой дрожью при каждой встрече с облачными рифами и протуберанцами.

Муравьева начало тяготить одиночество, и он прошел в кабину к летчикам. Пролез под откидным сиденьем борттехника и уселся на холодном металлическом полу в штурманской кабине. Отсюда было хорошо видно, как машина с размаху своим острым клювом протыкает застывшие белопенные скалы.

— Таранит, как в сказке, — сказал Муравьев, но штурман не ответил. То ли не услышал, то ли ему было не до разговоров.

Он то и дело кого-то запрашивал по радио, выслушивал ответы, сверял курс и ориентиры с помощью радиолокационного прицела, вел бортовой журнал и почти не выпускал из рук штурманскую линейку. «Им легче, чем нам, живется», — подумал Муравьев и посмотрел на лица летчиков — те сосредоточенно следили за приборами, лишь изредка перекидываясь короткими фразами. С ними тоже не поболтаешь. Муравьев еще понаблюдал несколько минут, как дробятся о нос самолета вершины облачных гор, оставляя на острие кабины тоненькие струйки воды, и удалился в пассажирский салон. Здесь хоть никому глаза не мозолишь. Можно прилечь, а при желании и поспать. Только сон не шел. Чем дальше на север уносил его самолет, тем отчетливее и острее подступала к сердцу глухая боль.

Жизнь порою круто и жестоко обходится с людьми, и все же Муравьев не мог отделаться от чувства личной вины за все, что случилось в дни его пребывания на новом месте. Не будь его, полет у Женьки наверняка прошел бы иначе. И Белый, и Толя Жук, и сам Женька избежали бы всех неприятностей… Может, и у Веры все было бы иначе. И даже не «может», а точно было бы иначе. Но прилетел Муравьев, прилетел с благими намерениями чему-то научиться, а только все, к чему успел прикоснуться, оборачивалось бедой. И для него, и для близких ему людей.