Леонид Комаров - Три ролика магнитной ленты

— Очень приятно, молодой человек, — отозвался папа, подавая пухлую руку, и как будто поморщился от того, что его побеспокоили. Роста он небольшого, сутуловатый, с маленькими черными глазами. Мне показалось, что он какой-то больной. Ленин папа поспешил снова уткнуться в газету.

Из гостей я был первым. Нина Александровна усадила меня на стул и принялась расспрашивать о здоровье моей матери, хотя ее никогда не знала, о школе и о многом другом.

«Лена похожа на мать, — думал я. — У нее такие же черные волосы и смуглое лицо».

Потом Нина Александровна, извинившись, вышла вместе с Леной. Я огляделся. В комнате не было ни одного свободного уголка — все заставлено мебелью. Над никелированной с шариками кроватью распластался ворсистый ковер. Окно прикрыла красивая тюлевая штора. Тесно, солидно, не то, что у нас — кровати, стол да комод.

В квартиру постучали, и тотчас послышались радостные возгласы, смех, восторженный визг, какой умеют устраивать только девчонки. Сразу прибыло несколько человек, и вся эта шумная компания втиснулась в комнату, наполнив ее веселым гамом.

Вскоре собрались все гости: подружки Лены и кое-кто из мальчишек. Многих я знал. Одного, Семку (мы его в школе дразнили Зюзей), в нашем классе никто не любил. На уроках он всегда выскакивал первый: «Я знаю! Я скажу!». К учителям подлизывался. Мать его придет в школу и застрекочет: «Вы знаете, наш Семочка очень способный. Ему и шести лет не было, а уж он и читать и писать у нас научился. Я уделяю ему очень много внимания. Да, да! Конечно! Это безусловно!»

А мы-то знали, какой Семка! В войну его семья жила прилично, карточки отоваривала в директорском магазине. Какие бутерброды он приносил в школу! Ни у кого таких не было. Начнет, бывало, на перемене есть, а пацаны ему кричат:

— Семка, с обломом!..

А Семка сам все съест, никому и крошки не отломит. Мы ему один раз подстроили шуточку. В четвертом классе это было. В школе ремонтировали батареи парового отопления, паяли их карбидной горелкой. Мы взяли немного карбиду, на перемене высыпали Семке в чернильницу и закрыли пробкой. Начался урок — сидим, не дышим. Вдруг — фьюить! — пробка со свистом вылетела, и из чернильницы повалила синяя пена и прямо Семке на тетрадь! Шуму было! Директор дознавался, дознавался, кто это сделал, но махнул рукой: все молчали, никто не выдал, потому что Семку терпеть не могли.

Сейчас Семка со мной не разговаривал. И не надо! Вот только Нина Александровна почему-то с ним носилась: «Сема! Семочка!»

Пусть! Мне от этого ни жарко ни холодно. Лена на него даже и не смотрит.

Когда расселись за столом, зашумели как-то сразу. Отец Лены ушел со своей газетой на кухню.

Нина Александровна поила нас чаем и угощала печеньем собственной выпечки.

— Мальчики, девочки, кушайте! Попробуйте хворост. Правда, он у меня получился не совсем удачно. Семочка, попробуйте этот рулет. По-моему, в нем чего-то не хватает.

Семка попробовал и сказал:

— Нет, что вы! Исключительно вкусный! Моя мама никогда такой не пекла.

— Вы мне льстите, — улыбнулась довольная Нина Александровна. — Ваша мама такая мастерица, такая мастерица по этой части!

Она без конца говорила со всеми и обо всем на свете. Несмотря на то что Нина Александровна отдавала Семке предпочтение перед остальными, мне было хорошо — рядом была Лена. Она дотронулась под столом до моей руки и сказала тихонько, наклонившись к моему уху:

— Тебе нравится у нас?

— Нравится.

— Приходи завтра и вообще, когда захочешь.

Лена стиснула мою руку, и я почувствовал себя на седьмом небе.

— Девочки! — обратилась Нина Александровна к подругам Лены. — Вы не видели, какое новое платье мы пошили Леночке? Ленуля, ну-ка, покажи.

Лена достала из шифоньера голубое шелковое платье и, приподняв за плечики, кокетливо покружилась на каблучках. Девочки начали охать и ахать, наперебой расхваливать фасон и материал. И каждая не преминула похвастаться: «А у меня мама тоже!», «И мне тоже…»

Дома, когда я перебирал в памяти подробности вечера, испытывал двоякое чувство. Два мира существовало вокруг Лены. Один — таинственный, который связан с письменным столом, креслом, огромным шкафом с книгами, настольной лампой, излучающей мягкий зеленый свет, и тенью, ее тенью на шторах. Другой — неприятный: это Семка, странный папа, который так и не появился больше, разговоры о нарядах. Или, может быть, это один мир? А первый я просто выдумал?..

И другое, о чем я не задумывался раньше и что не выходило из головы теперь: мне стали нужны деньги. Да, деньги для того, чтобы приглашать Лену в кино, в парк, в театр.

Я не мог забыть случай с качелями и те пятнадцать рублей. Как-то я заикнулся насчет нового костюма. Мать нахмурилась и тихо сказала:

— Где его взять? Одна ведь работаю. Вон и Женька совсем оборванцем ходит.

Она помолчала, потом улыбнулась и потрепала меня за чуб.

— Ничего, как-нибудь наскребем тебе на костюм. Подожди малость.

Время позднее — двенадцатый час ночи. Мать погасила в комнате свет и вышла на кухню. Спать не хочется, лежу с открытыми глазами и думаю. Завтра иду на завод, первый день работать буду. Работать!

А получилось неожиданно. Самому не верится.

Встретил Гришку Сушкова, бывшего одноклассника. Гришка баламутный парень. Нос у него длинный, веснушками заляпан. Гришка после семилетки на завод поступил.

— Аа-а. Серега! Здорово! Куда направился?

— Да так, хожу…

— Все учишься?

— Учусь.

— А я работаю, брат. Завод, знаешь, это тебе не школа. — Гришка состроил важную физиономию. — Учись не учись, а дураком помрешь. Слушай, брось ты свою школу и валяй работать! Денег вот сколько получать будешь!

Гришка полез в карман и извлек оттуда небрежно скомканную пачку денег.

— Хочешь поговорю со своим мастером? У нас людей не хватает.

Еще в седьмом классе нас агитировали идти в ремесленное училище. На экскурсию водили по мастерским. Станки разные видели, на которых работали такие же, как и мы, пацаны и девчонки. Интересно! Потом кино показывали «Здравствуй, Москва!». Про ремесленников.

Колька Галочкин тогда загорелся:

— Покандехали в ремеслуху, а?! Тут тебе и форма мировая, и ремень с бляхой, и обеды в столовке. Нет, в самом деле, я заявление подам.

Написал Колька заявление, а мать узнала и всыпала.

— Я те дам ремеслуху! Чтобы и мыслей таких в своей башке не держал. Его, дурня, человеком хотят сделать, а он — «ремеслуха»! Учись знай, пока мать с отцом кормят да одевают.

Восемь или девять ребят все же ушли после семилетки в ремесленное. Я не собирался. Теперь вот мысли о работе закружились, завертелись. И Гришка подлил в огонь бензину. На завод хотелось идти и боязно было — жалко школу бросать. Как еще мама на все это посмотрит? Неделю собирался сказать ей и никак не мог решиться.