Аркадий Савеличев - Забереги

Если что его и беспокоило, так это память. В ней бездонные ямы проступали, будто шел он по болотине — топ-топ… И беспамятство у него выходило странное: он хорошо помнил далекое прошлое, но ничего не мог вспомнить из вчерашнего и позавчерашнего. Видно, раньше он ходил посуху, а в последнее время его носило по болотам, уж это так. Носило-крутило, пока в больницу не занесло, леший бы ее побрал!

Больничные порядки Кузьма не одобрял. По крестьянской привычке вставал ни свет ни заря и отправлялся на задний двор пилить и колоть дрова. За это своевольство его поначалу ругали, потом махнули рукой: пилит, ну и пускай пилит. Больницу обслуживали старые ледащие женщины. Врач, встречая его в коридоре, неизменно щупал пульс, спьяну, как думал Кузьма, заглядывал в глаза и похлопывал по плечу: ступай, мол, коль не лежится. Кузьма выходил по первому ноябрьскому морозцу и в дровяном сарае находил лучковку. Лучковки он и дома любил — славные пилы. Ни от кого не зависишь, ни к кому не надо подлаживаться, катай, как бог на душу положит. А душа у него к делу лежала. Он раскатывал на чурбашики сосновые кряжи и хмыкал: «Мать честная! Хы… в санаторию привезли!» Не было для него секретом, что он в Бабаеве, совсем рядом от дома. В Бабаеве он и раньше бывал, на лесозаготовках, даже леживал с дизентерией в здешней больнице. Эти деревянные приземистые хоромины были ему знакомы, был знаком и врач Калина. Еще когда лечил дизентерию, просил: «Ты, Ряжин, меня не забывай, я веселых людей люблю». Имелась в виду гармошка, на которой наяривал бледный, как смерть, дистрофик. Она ли, не она ли помогла, но ушел он тогда из больницы прямо в лес, тоже попросив: «Ты, Калина, сам-то не помирай, надо еще повидаться на этом свете». Повидались вот, надоели уже друг другу.

Череда дней спуталась, но Кузьма был убежден: многовато он тут прохлаждается. Время отмечал по своему календарю — по смене белья, — а белье уже один раз меняли, стало быть, дней десяток есть. Он дал себе зарок: погостит здесь до второго белья, а потом махнет домой, в Избишино. С этой деревней тоже происходило что-то такое… Очередная ямина мешала ему вспомнить все доподлинно, но была какая-то беда. Не то затопляли деревню, не то сжигали. Он мысленно проходил по шести улицам и улочкам Избишина, но эти деревенские заулины при его появлении там разбегались в разные стороны. Разбегались, да и все, прах их бери! Никак нельзя было собрать их вместе, эти деревенские подворья. Стрекали прочь из его памяти, как Тонька-Лутонька. С Избишином происходило что-то неладное, и Кузьма готов был головой заступиться за Избишино да его не пускали, держали взаперти в этой проклятой санатории. Только и дозволялось вот — дров в свое удовольствие попилить. И это удовольствие Кузьма ощущал сполна — пилил, пока было что пилить. Он и сейчас играючи раскроил лучковкой сосновые кряжики и взялся за колун. Но тут вышел во двор доктор Калина и сказал:

— А что, Кузьма, по бабе не соскучился?

— По бабе? — удивился он. — Да какая у меня баба?

— Вот те раз! Да Домна! Домна-то у тебя есть?

— Домна? Вроде когда-то была, прах ее бери, да в ямину болотную вроде провалилась. Нет сейчас никакой Домны.

— Ну, Кузьма! Не будь я доктором, я бы тебе самому ямину на голове выбил! Стоеросовый ты, Кузьма… Подумай: кисет? Чей кисет у тебя, голова твоя садовая?

Кузьма рассмеялся: хитрый доктор, хочет даровым табачком угоститься! Пускай, если так, ему не жалко. Как ни курит, а кисет всегда полнехонек, будто добрый дух какой по ночам набивает. Можно и доктора угостить, чего ж. Он развязал кисет, и они, сидя на чурбашках, закурили.

— Что тут написано? Читай, — после двух-трех затяжек опять начал приставать Калина, потрясая его же кисетом.

Кузьма с интересом рассматривал свой кисет.

— Мать честная, так и написано: «Домна!» Вроде не было вчера, вроде я ничего не видел…

— Вроде… вроде Володи! Ты и вчера то же твердил, и позавчера. Ну, Ряжин! Расстрелять бы тебя надо по военному времени.

— Расстрелять? Да чего я плохого сотворил?

— В том-то и дело — ничего. А надо бы. Ведь здоров, как леший. Сколько можно придуриваться? Если долго дурью маяться, клапаны заржавеют.

— Это ты о моей гармошке, Калина?

— О башке твоей, не о гармошке! — постучал Калина его по макушке тяжелым, истинно мужским кулаком.

— А, о башке… Не жалуюсь, башковит я. Только ты полегче кулаком-то. Хоть и бригадир я, начальство, а кулаки почесать тоже могу.

— Бригадир! Когда ты был бригадиром-то? Вспомни.

Кузьма послушно вспоминал. Но все к тому и сводилось, что он уже целую смену белья вылежал здесь, стало быть, дней десять не бывал дома. Прямо беда! Колхозный бригадир десять дней прохлаждается в санатории, а там, поди, и обмолот не закончили. Да и как они могли без него закончить? Риги еще попалят, хлеб пожгут. А то и перепьются. Ой, глаз да глаз нужен…

— Калина, а ведь мне пора.

— Вот я и говорю: пушки тебе таскать пора, стоеросовый.

— Не хочу я пушки таскать. Она вон целую ночь бахала, а на ней Тонька верхом скакала.

— Какая еще Тонька, Ряжин?

— Лутонька, известно. На пушке верхом приезжает, а сама голая как есть.

— Ну, Ряжин! — совсем взбеленился Калина. — Стрелять тебя надо, а тебе медали дают. За что только? Когда дрова поколешь, так почисти себя, начальство твое приехало.

Никакого начальства, кроме уполномоченного Спирьки Спирина, Кузьма припомнить не мог. Было ему удивительно, что Спирин сам приехал. Со Спириным у него шла какая-то давняя тяжба. Спирин собирался что-то такое утворить с деревней, а он матерился почем зря. Поколотить Спирина — дело плевое, да ведь Спирин начальство, а как колотить начальство? Никак нельзя, всегда ему говорили. Он только еще маленько поматерился и стал спешно доделывать свое дело. Сосновые чурбашки так и свистели у него под колуном, так и брызгали поленья на стороны, как сухой лед. Он накрошил-наломал целую кучу и крошил бы еще, да Калина крикнул с крыльца:

— Ряжин, давай завтракать, чиститься — да за медалью!

Ну, за медалью так за медалью. Тут, конечно, надо поевши. Тут и за столом посидеть не грех. Только что это за застолье? Все как после драки, как после Кузьмина дня. Все битые-перебитые, все вязаные-перевязанные. Известно, после драки чумные. Лица позаволакивало кровавыми повязками, цигарки смалят, матерятся и стонут. А чего стонать? Раз уж на Кузьмин день дали туза, так лежи да помалкивай. А тут кто лежит, кто ползет, кто на костылях кулдыбает, кто кашу ест, кто песни поет. Смешная у них санатория! Кузьма умылся возле нужника ледяной водой, почистил, как и велел Калина, полосатый детский костюмишко и спросил каши — всегда на завтрак была овсяная каша. Но сегодня ему дали рисовой, дали к тому же кусок селедки, из чего он сделал вывод, что к медали в обязательном порядке полагается селедка. От нее, закуски бражной, такой аппетит нагнал, что попросил добавки. Ему поварихи и добавки дали, прибавив, правда, слова: «Мы без мужиков извелись, а тебя задарма корми да корми, идол!»