Аркадий Савеличев - Забереги

— Правду кажете, не на роднай старонцы, — миролюбиво присела рядом с ней, хозяйкой, Марыся.

— Омалла муалла! — встрепенувшись, верно, то же самое на своем языке повторила Айно и быстрей заперебирала пальцами лежалую, притащенную с чердака шерсть.

— Ну, я-то на родной стороне. А все же и мне есть надо. Пока вы шерсти напрядете, навяжете чего да чего еще выменяете — ноги протянем.

— Ние! Ниельзя протягивать ноги, — обычно тихая, возразила Айно. — Ноги ходить должны, виернуться должны ома коди.

— Домой? Твой ома коди сгорел, и сельга твоя сгорела.

— Ние! Ние может сгореть Ома-Сельга.

— А не веришь, сходи да посмотри, дурная ты девка…

Но, по правде сказать, Тоня и сама толком не знала, что там произошло. Когда она, бросив своего вербовщика, верхом поскакала к лесникам, дым ее встретил еще из-за скалы, это верно, но Айно со своим сыном на руках перехватила на подходе и увезла на хребтине того же коня, не оглядываясь. И все ж — дыма без огня не бывает. Чего поминать, что прахом пошло?

— Если так, беги в свою сельгу. Кому ты тут нужна. Сидишь? А-а!..

Ее крик только того и достиг, что Айно еще ниже опустила голову к пряже, а Марыся отвернулась со спицами в руках. Это совсем взбесило Тоню. Как же, и слушать не желают! Чужедомки-нахлебницы!

— Как хотите, а я из-за вас подыхать не буду, — пригрозила она с полным сознанием своего права, накинула шубейку и выскочила в сени, еще не зная, куда и зачем пойдет.

В сенях, как всегда, было полутемно. Узкое оконце едва пропускало редкий заснеженный свет. Тоня налетела на искавшую чего-то здесь куриную стаю, подняла переполох и втепалась в какую-то зазевавшуюся дуру — так и чмокнуло под злым ее валенком.

— Пропаду на вас нету!. — выхватила она из-под ноги живой еще комок и так жмякнула о стену, что курица лишь дрыгнула лапами, затихла.

Тоня посмотрела, как куры, топча друг друга, тычутся в узкий лаз, оставленный для них и для собаки в ведущих на поветь дверях, совсем осатанела от только что совершенного смертоубийства и еще одну курицу выдернула за хвост, с размаху хряпнула головой о стену. И опять только дрыгнули лапы, только дернулась поникшая голова. Куры сами себе искали в сене и соломе, в разной трухе корм, слабые стали куры. Тоня и на них озлилась, распахнув дверь, ринулась вслед. Но теперь уже и они, почуяв неладное, с квохтаньем разлетелись кто куда — на поветь, на чердак и вниз, в хлевушки. От обиды за себя Тоне хотелось мять их и крушить, да уже руки не доставали. Размахивая затихшей куриной тушкой, она пронеслась по свободному от сенных зародов настилу повети и сослепу осунулась в притрушенную сеном дыру — так и влетела в кормушку к корове. От неожиданности корова прянула мордой, мокрым, жестким языком шорканула по лицу. Будь корова поменьше, Тоня и ее бы хватила за ноги — такое уже темное зло нашло. Но корова подалась от кормушки и наставила рога. Вот так: ты ее корми, а она рогами!.. Тоня и в этом нашла худой для себя смысл. Всю неделю, оставшись за хозяйку, она задавала корм, спускала его через дыру в кормушку, а сейчас сама, как охапка сена, свалилась на рога… Было ей до слез горько. Да Тоня не плакала, не умела она плакать. Даже в горькие минуты бегства от деревни, от Кузьмы, даже во время семейных раздоров в тесных приграничных казармах, даже когда хоронила в переполненном беженцами Тихвине своего истаявшего малыша, — даже во все те лихие минуты не проронила ни слезинки. Может, камень был в груди, а может, и пустота какая. Может, дыра — вроде вот этой, в которую сейчас провалилась. На чьи-то рога постоянно налетала — у-у, проклятые!..

Все через тот же лаз она выбралась из кормушки на поветь. Курица успела охолодать, оттягивала руку. Немного подумав, она присела на ворох сена и принялась ее ощипывать. А ощипав, и за второй в сени сбегала. Теперь ее занимал простой вопрос: как же варево заделать?

В избе, когда Тоня вернулась, было все то же: посапывала на печи малышня, Айно пряла шерсть, Марыся вязала, а Юрась, видно не встретив школьного мужика, сейчас зачем-то мыл чугунец. Она прогнала его на большую половину, вымытый так кстати чугунец поставила на таганок, прямо на шестке топором накрошила щепья. Огонь хорошо пошел по мелкой сухой щепе, враз закипела вода. Тоня все еще раздумывала, что же делать дальше, а сама уже совала в чугунец курицу. Тушка не входила, пришлось ее умять, вдавить в пузатую пасть чугунка. Даже вода выплеснулась, притушила огонь. Приживляя его вновь, Тоня и сама распалялась, убеждала себя: «Ну и ладно, ну и нечего жалеть!» Вторую курицу она быстренько отнесла на поветь, закопала под зародом. Вот так. Жить — так жить с запасом.

Но и наособицу жить в этом домашнем содоме было непросто. Только приладилась было тут же на шестке попробовать еще плохо уваренную курицу, только разорвала нетерпеливыми зубами первый кусок, как с печи по раструбу потянулись к ней две лохматые встревоженные головы. Она отгородилась от них спиной, плечами, густым негодующим затылком, почти взлезла локтями на шесток. Здесь вот она, выкусите-ка! Истосковавшиеся зубы хряпали над остывающими углями таганка, а с другого боку — новая голова насунулась. Уже и не глядя в сторону Юрася-карася, она отмахнулась от него враз отяжелевшей рукой, оттолкнула прочь. Захрупали куриные косточки, заскрипело на зубах. Она плыла в жарком пахучем тумане, она мстила всем и вся. Было ей хорошо до остервенения. Но где-то хлопнула дверь, прошлепали валенки, из-за угла печки новая голова показалась, прямо в дымной морозной шапке. Неужели еще и этого принесло, школяра? Уже не гнев, а смех разбирал ее. Налетели, повылетали, как воробьи! Так нет же, не на трусит она, не будет поклевки. Сама станет воронихой, сама расклюет, раздолбает всякого, кто сунется под ее клюв!

В упоении, в сытой истоме лежала она локтями на горячем шестке, опасливо и настороженно отгородившись спиной от всего белого света. Перед глазами зияла черная задымленная дыра — вот и все. И больше ничего. Больше ничего и не надо. Жизнь представала теперь хоть такой же чернющей, как та дыра, но теплой, сытной. Как она ловко наступила на хвост оголодавшей судьбе — только и пискнула судьба голосом нерасторопной курицы. Жить-то все хотят, но не все выживают. Видела она в промокших тихвинских скверах, в разных вокзальных катухах, на разных лестницах и приступках людские скрюченные тени; все больше бабы, все больше молодые и красивые, вырвавшиеся из ленинградского ада и попавшие в новый ад. Она же не очень молода и не очень красива, но кто скажет, что дура? Во всяком случае, успела поумнеть с того дня, как под чужое перекосившееся надгробие сунула своего истаявшего дитенка. Теперь бы она поступила иначе. Теперь бы, воскресни он, встань из-под безымянного камня, у первого встречного солдата вырвала бы законную пайку. Женщине дано жить, женщине не дано умирать самой и морить своих детишек. Умри она, откуда возьмутся на земле мужики?