Аркадий Савеличев - Забереги

— Ш-ширсь да ш-ширинка… ш-ширинка да ш-ширсь…

От его слов у Веньки слезы высохли, он-то уж с полным понятием подхватил:

— Сышь-ка, шыш-ка, коротыш-ка, выйдет пребольшая пыш-ка!

— Пышка! — охнула Домна. — Горе ты мое. Знаешь ли хоть, что это такое?

— Знаю, — уверенно подтвердил Венька. — Это когда большой-пребольшой такой хлеб.

— Пребольшой! Нет, завтра хоть ноги на стол, а сегодня будут вам пышки. Будут. Вы только работайте, авось и отработаете сегодняшнее. И ты, карась, и ты, — подтолкнула она к столу Юрася, который один только и не находил себе занятия.

Ей некогда было учить его, она уже жила предстоящей стряпней. Потихоньку вышла в кладовку, руку запустила в свое последнее богатство — ах, какие пышки поднялись в ее глазах! По самую кисть вошла рука, еще дальше, по локоть… Еще, еще. Уже к заголенному плечу приливала белая волна, дурманила голову. Чего она так жадничает? Ведь вот же — есть мучка, есть! Так хотелось Домне ощутить бездонную глубину этой спасительной волны, что она еще больше согнула руку, еще… А когда выпрямила, сразу обмелела белая глубь, до локтя не доставала. Домна не хотела этому верить, лихо зачерпнула из ларца-сундука полную миску… миска стукнулась о доски. Она опасливо срезала ладонью навершье, а потом и из самой миски еще отсыпала. Все же осталось у нее довольно, чтобы затворить в квашне. Давно ничего не затваривала, кой-какие колобки-пресняки мяла прямо в расхожей посуде. А тут ей понадобилась старая квашня. А в ее сухой потрескавшейся утробе даже запаха не осталось — о люди, люди!.. Все заново начинать надо. Как ни берегла она на бражку кусок ссохшихся дрожжей, а пришлось поделиться с квашней: на пустом тесте не поднимутся пышки. Надо бы еще и кислого молока, да где его возьмешь? Корова уже не доилась. Разве Барбушихе поклониться? У той еще доится. Решившись на большую стряпню, она решилась и на поклон: стала одеваться. Но еще и шубейки не застегнула, как пришла Алексеиха, лихо бы ее взяло.

— Здоровы, здоровы, — не очень гостеприимно пробормотала Домна в ответ на приветствие: не хотелось ей выдавать большую стряпню, хотелось поплакаться.

Алексеиху, однако, не кухня заинтересовала — сразу к работному столу направилась.

— Дивья ли! Эко шерсти навязали! Хорошие у тебя, Домна, работники.

Домне было лестно, что похвалили ее домочадцев. Она самого меньшего своего по головке погладила, Юрасика-карасика другой рукой приласкала, а хватило бы рук — и остальных карасей к груди прижала бы. Мал мала меньше, а сопят над ворохом шерсти, дерут ногтями слипшиеся жирные космы, стараются, словно шерсть эта уже в следующую минуту обернется куском хлеба. А где он, тот хлеб, в чьих загребущих руках?

— На мену гошат вот, — не утерпела все же, похвасталась она. — Вон сколько едоков-то. Ничего, пускай поменяют голод на холод.

Алексеиха пригляделась к домашней артели и еще раз похвалила:

— Дивья ли! Я думаю: беженки, беженки… Думаю, пропадет с ними Домна. А она вон что спроворила!

— Спроворишь, как есть захочешь, — поуняла свой восторг Домна, настораживаясь. — Тоже живые люди, а ведь охомутали шею. И не выгонишь, и жить нечем.

Тут только она поняла, что Алексеиха уже давно слышит хлебный дух. И хоть ничего в том зазорного не было, а стало ей совестно перед председательшей. Не убила, не украла, но будто преступница.

— Разорилась вот на последнее, — вовсе перешла она на житейский плач. — Мальцы зудят над ухом: шишки-пышки, шишки-пышки… А с каких таких шишей?

— Да ладно тебе. Пошли со мной Веньку, я ему молочка плесну, у меня еще сиськает немного корова. Какие пышки на воде?

— Пошлю, чего не послать. Пришла-то только с чем?

— С вестями худыми, с чем же еще. Звонил сегодня телефон: немец все от Тихвина сюда по железной дороге напирает В Бабаево, в Кадуе все ранеными забито. В Череповце вон покалеченных солдатиков полно. Наши-то, наши как?..

— И не говори! Твой-то Алексей хоть поспокойнее, а мой-то Кузьма всегда на рожон лезет.

— Да твой-то хваткой, а мой-то семь раз подумает, пока голову в окоп какой спрячет.

— Да твой-то хоть вином не балует, а мой-то еще там напьется, перед немцем бузить почнет.

— Да твой-то тощий не солощий, а моему битюгу как на пайке сидеть?

— Да твой-то из-под земли вынет, а мой-то из кармана сдуру отдаст.

— Да твоего хоть Тонька видела, а кто моего повидает?

— Видела Лутонька, да не теми глазами…

Они друг дружке поплакались, и стало ясно, что не за тем пришла Алексеиха. Баба крепкая, тертая. Редко она на людях плакала, словно и не жалела своего Алексея. А раз уж начала нажимать на слезу, значит, дело какое-то есть. И когда пораскинула Домна настороженным умом, умильное выражение с лица как водой холодной смыло. Затвердело в ней все враз, и уже через минуту какую встретил председательшу взгляд не товарки, не соседки, а непреклонной горемыки. Она сердцем почуяла новую напасть и всякое слово Алексеихи встречала теперь с подозрением. Алексеиха же подозрение и не собиралась рассеивать, говорила:

— Тонька твоя завидует: вяжут шерсть на продажу, скопидомничают, оглоеды. Ты не обижайся, Домна, не свои слова передаю. По ветру занесло, с ветром и возвращаю. Только возьми и то в расчет: теплые вещи которую неделю собираем, а собрать не можем. Сегодня по телефону передали: больше тянуть нельзя. Завтра чтоб и привезла. А что везти? Что, я тебя спрашиваю?

Домна теперь уже ясно понимала, куда гнет председательша. А на столе у нее лежало десять пар носков да десять пар варежек, да пара шарфов, да другое недовязанное рукоделье. Марыся с Айно, как бы предчувствуя недоброе, отложили вязанье, смотрели на председательшу не мигая. И Домна грудью упала на стол, закричала:

— Не дам! Не имеешь права! Сироты солдатские! Всеми забытые, никому не нужные! Не поенные, не кормленные, разутые, раздетые, слезные да болезные!..

Но Алексеиха не дала ей и закончить. Она схватила ее за плечи железными ручищами и отшвырнула на лавку, так что Домна головой о стену стукнулась. И пока приходила в себя, сгребла Алексеиха все со стола в охапку — и к порогу, вместе с добычей и вместе со своим непререкаемым правом. А Домна так ошарашенно откинулась к стене, что и прозевала решающий миг. Алексеиха успела выйти на улицу, прежде чем Домна очухалась и схватила у порога топор.

— Зарублю! Убью ограбительницу… Как вот и телефон убила!

Она тоже двери настежь и уже готова была вылететь следом, как наскочила в сенях на Колю, а тот с перепугу замахал перед ней палкой, как саблей:

— Не моги! Не заступай дорогу! Кавалерия-шрапнелия, рысью шагом арш!..

А тут к ней и Марыся подскочила, отняла топор, начала уговаривать:

— Тетка Домна, тетка Домна! Якая вы забойца? Вы жанчына разумная. Не трэба злавацца. Наш здабытак, мы и баранить пойдем.