Аркадий Савеличев - Забереги

После ему все же пришлось погоняться за уплывшими в море домами. Но мотор больше не отказывал, и больше он не плутал на залитых дорогах. В черные подтопленные дебри не лез, за каждым домом не охотился. Просто он понял, что течение наметилось по бывшим логам, и здесь, в узких протоках, встречал дома. Они выплывали, как большие серые утки, все друг за другом, друг за другом. Он причаливал к крыльцу очередного дома, заходил внутрь. Он сгребал в кучу лавки, табуретки, разное барахло, поливал его керосином, пятился к порогу и поджигал мокрую дорожку. Пока запальный ручеек подводил до настоящего огня, успевал сойти с крыльца и сесть в лодку. Долго горело крепкое дерево, светло и жарко становилось в логах. Бывало, он сразу по пять костров разводил, светили они на все море. И так продолжалось до тех пор, пока в Мяксу не прикатил на катере кто-то из пароходного начальства. Был какой-то скандал, мол, от ваших диких бакенов сбиваются на новой широкой трассе пароходы, да и вообще, мол, пошехонщина какая-то — жечь дома на воде. Великовозрастного баловня нашли и примерно отругали. Тем более что в его служебные обязанности и в самом деле не входило жечь деревни. Он даже в должности потерял и войну — да простится такое кощунство! — встретил с надеждой. Уж теперь-то он не опростоволосится, искупит грехи, которые были и которых не было!

Но все один за другим уходили на фронт, а ему оставались беженцы, хлебопоставки, и слухи, и всякие пропавшие телефоны.

Он понял, что хватит с него. Бежать — так бежать без оглядки!

Заскочил он домой и с небывалой ласковостью обнял жену Катерину, которую раньше лаской не баловал. Жена была в недоумении. Но он и детишек своих, обоих мальцов, обнял и с ними простился. И мать за плечи приголубил, так что она даже заплакала от неожиданности. В дому толкалось несколько беженок, он и их обошел, пожал зачем-то руки, словно впервые встречал.

Потом стыдливо отломал на кухне кусок хлеба и сунул его в заплечный мешок.

— В отъезд, что ль? — встревоженно спросила жена Катерина, привыкшая к разным приключениям мужа.

— В отъезд, Катя. Осточертели всякие там телефоны… — еще раз обнял он ее до времени опавшие плечи и быстро вышел вон.

«В штрафбат! В штрафбат!» — твердил он от самого дома, спускаясь с нагорья к заледенелому морю. В сырой оттепельной мгле противоположный берег даже и не просматривался, но лед — не вода, на льду нельзя было заблудиться. Минуя Череповец, он ходко, быстро пошел в сторону железной дороги, на Тихвин. Забереги еще не сошлись в единое поле, но он надеялся перехватить у припая какую-нибудь шалую лодку, — вечно эти лодки без спросу с берега на берег гоняли, а по мере того как наступал лед — от одной ледяной кромки до другой.

Аверкий Барбушин считал, что ему в жизни везло. Родился в семье, у которой всегда был свой кусок хлеба, а женившись, без стеснения вошел примаком в семью, у которой и мясо не переводилось. Позубоскалили немного деревенские, и ничего, забылось, кто на ком женился. Он и в чужой семье сразу стал хозяином; тесть и теща так и померли, не посмев при нем повысить голоса, а жена Настасья могла разве что поскулить ночью у его груди.

Нет, определенно везло ему в жизни. В первую большую войну молодого Аверкия Барбушина обошла стороной мобилизация: как знал, к тому времени устроился шкипером на череповецких шлюзах, оказался человеком незаменимым; в гражданскую, пока белые били красных, а красные били белых, подался в северные леса за белкой и года три стрелял по зверью. По этой причине он и к дележу земли опоздал, прибыл на поскребыши. Жена Настасья корила, конечно, за это, но впоследствии, когда мужиков раскулачивали, его не тронули — ничего лишнего не нашлось. А лесные припасы — не коровы, не лошади, глаза не мозолили. И жила семья Барбушиных так: на людях, да не для людей. Люди были не надежны, а надежно то, что припасалось на черный день. Может, потому и не попадали они ни разу в бесхлебицу. Даже в первые колхозные годы, когда избишинцев довели до сумы затяжные неурожаи, в семье Аверкия Барбушина мякину не ели. От лесных времен оставалась у него белка, оставались соболя, а этот зверь и в голодные годы бежал на ловца. Ловец же — вот он, рядом, на Мариинке. По Мариинским путям вечно валил пестрый народ. Кто ехал строить Беломорканал, а кто и себя потешить хотел. Золотишко теперь держать побаивались, а меха… чего же меха не держать? Пока будут гулять по России холода, будут гулять из рук в руки и меха. По тем же речным дорогам с юга на север плыл хлеб, и он в руках перекупщиков легко превращался в белок и соболей, а белки и соболя превращались в мучные кули. Все естественно, все по-житейски.

Со шлюзов Аверкий Барбушин ушел, чтобы не потерять дом, но лес и река его все равно подкармливали. В лесу было всякое зверье, в Шексне была всякая рыба, даже приманчивая стерлядочка, — умей только найти и взять свое. Аверкий брал, что ему от природы полагалось. Семья его не могла пожаловаться на хозяина: жили надежно, с припасом.

И все же из всех припасов Аверкий особо отличал охотничьи. У кого порох и свинец — у того и мясо. Надо быть недоумком, чтобы в таких лесах постничать. Когда Аверкий шел на пристань торговаться с пестрым проезжим людом, он первым словом не чай, не сахар, не крупчатку даже спрашивал — спрашивал порох, свинец и капсюли. Шустрые заезжие людишки нужду охотников знали: везли с собой такие легкие с виду, но неподъемные чемоданчики, что грозили и пароход утопить. Аверкий на припас не скупился: окупится. Зарядов хранил на три-четыре года вперед. Для этой цели даже за трубой на печке сделал пороховой шкафчик; жар там не держался, а порох мог годами лежать сухим.

Только и доглядистый Аверкий Барбушин один раз недоглядел: шов в трубе прогорел, в зазор-то и полыхнуло огнем… Полпечи ему разнесло, самого с полатей скинуло.

Но смех — не слезы, быстро забывается. Забылся и этот смешной тарарам. К очередной зиме у него опять все стало по-старому — и печь, и охотничьи припасы, и добрая лесная добыча. Только вот Настасья его изменилась, начала слишком, уж громко и бестолково кричать — барбушить, одним словом. Тут и пошло: Барбушиха да Барбушиха. Теперь ее и сам Аверкий иначе не окликал. Да что Аверкий — дочки кричали: «Мамуха-Барбуха!»

И все же жаловаться ему на судьбу не приходилось. Крики криками, а жизнь жизнью. Барбушиха-то вела свое хозяйство исправно даже в это военное лихолетье. Собственно, ничего у них и не изменилось: вся живность оставалась в хлевах, мужик оставался дома, дочки вертели задами на чистой половине, кобылки некрытые. И то сказать: старшей, Светлане, шел двадцать первый, младшая, Ия, старшую грудью подпирала — тоже девятнадцатый год гнал дурную девичью кровь. В батьку уродились дочки, свое без стеснения требовали. Барбушиха это природное распутство не одобряла, но поделать ничего не могла — смирилась. Да всерьез-то Барбушины и не набарбушат: есть у всех у них головы на плечах. Она знала своего шалого: оскоромится на стороне, без всякой жалобы попостничает дома. Вчера, как из леса вернулся, поскребся было, как старый кот, возле нее на кровати, но она так его тузанула по охальнику, что даже дочки за перегородкой захихикали. Со зла сегодня вот ни свет ни заря поднялся, утопал в лес, а возвращается веселый: один жакан только и истратил, а мяса на месяц!