Аркадий Савеличев - Забереги

Он думал: с ней покончено. Он считал, сидя на своей заставе: к черту баб-лутонек! Но как протащился своим кровавым следом от финской границы до Череповца, как посмотрел да поразмыслил, сразу выскочила из головы предвоенная дурь. И стала, как видение, приходить по ночам бывшая жена, стал плакаться под заскорузлой шинелью крохотуля-сын. Пока было тихо-мирно, все казалось простым: полюбились, не слюбились — разбежались, не сошлись… Но по онежской тяжелой воде, но по онежским, с самолетов простреливаемым, берегам тащились в сторону спасительного Тихвина такие великие толпы женщин и ребятишек, что леденило душу. За эти месяцы он сам прозяб и продрог, сам был разбомблен и беззащитно расстрелян. Куда бы ни тащил его кровавый беспомощный рукав, он всюду высматривал жену и сына. Теперь, за дымами и смертями, сын представал настоящим мужиком, жена представала настоящей солдатской подругой. И потому вызывали у него такую тоску военные треугольники. Вот пишут кому-то, кого-то ждут… Ему захотелось и самому получить хоть какое-нибудь письмецо. Хоть от кого-нибудь — хоть от жены-потаскухи! Дальше в его желаниях начиналась какая-то чертовщина. Мерещились баня, чистая изба, кровать… и баба, непременно баба у изголовья. У нее почему-то не было лица, не было имени, она ни одной чертой не походила на сбежавшую жену — только теплая, мягкая тень. Ему лихорадило руки, когда нечаянно прикасался. Стыд разбирал. Мужик-калека, а мальчишьи бредни в голове… Но дернуло все же его, как и всегда, заглянуть на почту — забирал он последнее время письма избишинцам и оставлял на лесосеке, а там уже их попутным ветром пускали. Вместе с письмами ему за эти дни прибило и две похоронки, тоже пришлось отдать. Сейчас он взбегал на крыльцо почты не без суеверного страха. Но что будешь делать? Кому-то надо принять на себя и этот тяжкий груз. Да и не одни слезы приносила почта — бывала и радость, бывал и шальной бабий пляс вокруг письма. Может, и ему что есть? Почему бы и не быть. Людские судьбы и их тени, адреса, носило все тем же попутным ветром — могло бы и прибить сюда карельский шалый листок. Об этом он и думал, когда перебирал поступившие письма. Но бросился сейчас же в глаза чужой кричащий треугольник: Домне Ряжиной! На обратной стороне косоватого треугольника была сделана приписка красным карандашом: «Передайте поскорее!» Самусеев знал: только от великой нужды вторгаются в чужие тайны. Он тут же развернул треугольник и прочитал:

«Уважаемая Домна Ряжина!

Ваш муж Кузьма Ряжин жив и здоров, находится на излечении в госпитале. Сходите в военкомат, по номеру полевой почты вам подскажут, где находится госпиталь. Это недалеко, сами увидите. Надо вам навестить Кузьму. Он не ранен, а только контужен, нуждается в ласковом слове. Его скоро могут отправить в тыл или на передовую, так что торопитесь. Всенепременно приезжайте. Вы поможете поставить на ноги солдата.

Самусеев мог бы теперь и не смотреть номер полевой почты: он знал этого районного эскулапа. Плечо ему лущили и зашивали в первом госпитале, в Лодейном Поле, потом, когда туда надвинулся фронт, перевезли в Тихвин, а напоследок, увозя все от того же фронта, отправили в Бабаево. Там он еще с полмесяца проваландался, исходя черной тоской, ругая на чем свет стоит этого брюхастого, неповоротливого Калину. Значит, опять он, бабаевский эскулап?..

Самусеев взял свежую лошадь, запряг ее в легкие пошевни и погнал в Избишино, странно чему-то радуясь и на что-то надеясь.

Лес по сторонам был хороший, ласковый. Может, лес и вернул его к жизни. В ведомстве угрюмого эскулапа он болел тоской до тех пор, пока не напал вот на это дело — заготавливать бревна для тихвинского укрепрайона. Никто ему не растолковывал, где следует наладить лесоповал, — он сам выбрал этот Кадуй. Ближе к фронту людей не было, да и не безопасно там возиться с бабами. В забережных борах он и рассовал с десяток бригад; избишинцы были последней, самой дальней. Зато и лес у них был хорош, настоящий звонкий крепежник. Хоть на блиндажи, хоть на временные казармы, хоть на лесные гати. В такие великие торфяные болота залезли под Тихвином и немцы, и наши, что и сосны толковой не сыщешь: все кочкарник, все низкорослый мокряк. Самусеев был не велик стратег, но знал, что из этой каши вылезет тот, кто сумеет на солдатских плечах за одну ночь по бревнышку, вынести дорогу хотя бы верст на пятьдесят вперед. Только сознание своей сопричастности к общему великому делу и удерживало Самусеева от дурной пистолетной пули. Теперь-то было ясно: хоть и чужая на нем шинель, с чужой запекшейся кровью, но все же шинель, в которой его выпустили из госпиталя не ради же прикрытия худобы. Он кровь отчистил и шинель берег, как свою. Во-первых, другой одежды у него не было, а во-вторых, длиннополая кавалерийская шинель служила ему хорошей постелью. Все его хозяйство умещалось в вещмешке, который валялся на нарах в Кадуе: комиссован он был вчистую, но заказ исполнял военный, харчился вместе с тыловой командой. Там же иногда и возчики ночевали, сопливые горемычные ребятишки. Правдами и неправдами он собирал им кое-что поесть, кое-как пристраивал на нарах. Ребятишки пытались тянуться за тыловыми доходягами, но даже за ними им было не угнаться; те как-никак — мужики, а эти — ребятня ребятней. Ясное дело, согнет их зимний лес, как сгибает под снегом елинки. Хоть маленько, да надо пожалеть… И он вот опять на свой страх и риск объявил выходной.

Отдых, нечего сказать! Своя боль да боль чужая — несись с ней за двадцать верст киселя хлебать!

Все же свежая лошадь бежала ходко. Он быстро пролетел обжитые места и выскочил через замерзшую протоку на Бесин увал, где еще первый раз встречал избишинцев. И тут ухо резанул странный посторонний звук — словно осколок просвистел у виска. Но откуда здесь быть осколкам? Он все еще не хотел признаваться, что испугался. Воют на излете шальные осколки, ну и пусть воют, в таком лесу сами деревья защитят. Однако осколочный вой сгущался, приближался, словно корректировщик сидел у него в пошевнях. Цель получалась определенная: окружить и накрыть его воющим шквалом. Десятка два горячих осколков уже разом слышались. Какое там на излете — в самую силу входят! Он думал об этом железном вое, а сам помимо воли вспоминал рассказы о волчьих полчищах, которые пригнало в этот лесной угол военной волной из Ленинградской, Калининской, Новгородской и Тихвинской земель. Кормились они на трупах, пока по всему фронту не началась оборонная молотьба, — от нее и волки ушли дальше в леса. Ужасы сыпались всякий раз из горячих уст рассказчика, угли стрекали. Самусеев вспоминал эти страсти-напасти спокойно, даже лениво. Волки? Какие еще волки! У него уже полгода сидит в ушах этот застарелый осколочный вой.